Письма
военных лет
Авдеев Юрий
Константинович
20. 12. 42 –
штемпель
Здравствуй
дорогая мамочка!
Дал я вам
неудачный адрес, в то место, где бываю довольно редко. И вот не был месяц, а
тут за это время целая куча писем накопилась. Посылка тоже пришла очень давно,
но я ее еще не получил, вышло так, что пришел сюда за ней, а ее только что
переслали мне туда, где я был; так что я теперь ее получу не раньше, чем дней
через десять, как раз к новому году. За посылку большое спасибо, чтобы там ни
было - все это дорого, потому что это из дома. Память о доме, - о нем мы
вспоминаем каждый день. Но вообще вы насчет этого не беспокойтесь. Мне сейчас
ничего не нужно. Но вот, если вы сможете устроить посылку из моих материалов,
то сделайте это, пожалуйста, и поскорей, потому что посылки будут принимать,
кажется, только до нового года.
Посмотрите там
кисти, особенно акварельные, мягкие, круглые и плоские, и несколько щетинных,
мелких и средних. Это мне очень нужно, а их достать невозможно здесь. Очень
нужны акварельные кисти, но их, кажется, у меня дома не было. Если там
где-нибудь найдется, клей столярный или казеиновый. Такие вещи мне нужны в первую
очередь. А там, если <зачеркнуто> успеете, то положите
из масляных красок - белила, яркие желтые - кадмий, хром, стронциановая, охра,
сиена натуральная. Что-нибудь из зеленых, красных и ультрамарин. Также
альбом мой, там, кажется, только один с желтой бумагой, и если найдутся, то
кусочки грунтованного холста и картона, хоть маленькие, даже записанные старые,
все равно.
Я вообще живу
хорошо, пользуюсь авторитетом у начальства, но если у меня будет материал, то
можно будет развернуться и показать, на что способен. Тогда авторитет еще
больше увеличится, и фундамент подо мной будет уже железобетонным. Я думаю, ты
поймешь это.
Можешь
поздравить. Я теперь гвардеец, звание нам присвоили 9 декабря в центральных
газетах. Подал я в партию. Неудобно работать в политотделе и быть беспартийным.
После чуть ли не целого года на передовой, мне сейчас о большем и мечтать
нечего. Еще летом был представлен к награде, но потом мы перешли на другой
участок фронта, и так это дело затерялось. Но об этом тужить
нечего. Лучшая награда это принести домой свою голову целой.
Удастся ли это, не знаю. На войне все меняется каждую минуту. Ну, пока все.
Да, вот еще.
Письма и все прочее лучше пишите по другому адресу, на часть 45, но можно и по старому.
До
свидания. Юрий. 17 / XII – 42.
Удостоверение
Выдано настоящее гвардии сержанту т<оварищу>
Авдееву Георгию Константиновичу в том, что он в настоящее время работает
художником при клубе 53 Гвардейской Краснознаменной Стрелковой Дивизии.
Т<оварищу>
Авдееву разрешается производить зарисовки с натуры во фронтовой полосе.
Действительно по 31 декабря 1943 года.
Начальник клуба 53 ГКСД Гвардии старший лейтенант М.
Алексеева.
Здравствуй
дорогая мамочка!
Довольно долго
не писал тебе, потому что живем мы сейчас, можно сказать, на колесах. Наступаем,
продвигаемся, и потому живем не очень устроено. Работать мне приходится сейчас
из-за этого немного, еще потому что погода стоит скверная, то мороз, то
оттепель, а в оттепель кругом сыро, в землянке дождь льет за шиворот, нигде не
пристроишься. Как только будет немного поспокойнее,
опишу всё поподробней. Привет родным.
21/ II –
43. Юрий.
21. 2. 43
(штемпель на треугольнике) Адрес: г. Серпухов, ул. Ворошилова, д. 32, Авдеевой
Марии Ивановне.
Обратный адрес:
261 полевая почта, часть 45, Авдееву Г. К.
Здравствуй,
мамочка!
Получил твое
письмо, с новым адресом теперь скорее. Я теперь хоть немного осел на месте, а
то был как бродячий музыкант, бродил по полкам, а определенного места не имел.
Посылку еще не получил. Благодарю за то, что послала, и очень хорошо, что ты не
положила ничего лишнего. Мне не нужно ничего, тебе это все нужней. Мне всего
хватает, теперь ведь тяжелой работой мне заниматься не приходится, сижу на
месте, так что даже остается, и ты не вздумай ничего посылать. И отец также,
чем что-то для меня посылать, пусть лучше тебе пошлет. Я рад бы тебе всеми
силами помочь, но что делать? Я мог бы попроситься на какие-нибудь курсы
средних командиров или политсостава и тогда через 2-3 месяца я мог бы тебе
посылать, но, во-первых, отпустит ли начальство, а, во-вторых, со всех этих
курсов попадешь снова на передовую, да еще, может быть, в пехоту. Тогда помощь
может быть очень недолгой. Сейчас я тебе послал 400 рублей. Но это ведь капля в
море, по сравнению с теперешними ценами. Хоть ты и не писала о них, но я знаю
от товарищей.
Получаю-то я
всего 40 рублей, но за весь год не пришлось купить на них ничего, и я о них не
думал, для многих из нас они совсем пустым звуком стали.
Не знаю, что
делать - посоветуюсь с друзьями, может быть, в дальнейшем что-нибудь выйдет -
буду стараться всеми силами, чтобы помочь тебе.
Теперь
интересуюсь, в какую военную школу зачислили Лёву? При желании ведь можно
устроиться в школу с более-менее приличной военной специальностью, он же в них
ничего не смыслит, для него это пока, как в кино - «Ура, ура». Поймешь все это
только когда испытаешь на собственной шкуре. На днях пришлю тебе свою
фотографию, живу я вместе с фотографом, он меня снял раз, но очень плохо,
теперь второй. Не знаю как, ещё не готова. Посылаю
тебе небольшую статейку, где и обо мне вспоминают, правда, мельком, но скоро
также должна быть специальная статья о моей работе. В общем, я живу неплохо и
обо мне беспокоиться не нужно. Передавай привет родным, тете Маше, тете Насте,
Кате, - как они живут и что делают? Юрий.
26. 5. 43
Здравствуй
дорогая мама!
Сейчас, наконец,
в первый раз в более чем полтора года, мы находимся на отдыхе. Правда, мы от
него ожидали большего, т. к. находимся мы хоть и в тылу, но в тех местах,
которые мы сами же освободили в феврале прошлого года. Хотя из-за многого
пережитого здесь, они нам стали очень близкими. И знакомы они нам более чем
даже свои родные места, ибо каждый пень полит своей кровью, но все же хотелось
бы быть от них еще подальше. Тем более что они почти разрушены, приходится жить
опять в землянках.
Работы сейчас,
нам, клубным работникам, еще больше. Письмо твое получил, за очки благодарю
заранее. Привет всем родным. Тете Маше скорейшего выздоровления.
23 / V –
43. Юрий.
29.5.43 Полевая
почта 63568-Ш Авдеев Г. К.
Здравствуй дорогая мама!
Не знаю, или
письма очень долго идут, или совсем пропадают, но я что-то получаю их редко.
Отцу я, например, написал и отправил письмо вместе с твоим,
а он узнал об этом письме от тебя, от меня не получил. Послал тебе давно еще,
кажется, 200 рублей. Не знаю, получила ли ты? Посылаю сейчас тебе свою
фотографию последнюю и статью обо мне. В остальном, все по-старому. Привет всем
родным.
29/ V- 43 Юрий
P.S. Написал,
посмотрел и сравнил: прямо, как отец ко мне пишет, коротко и ясно. Но ты не
обижайся, все-таки <конек оборван>.
16. 6. 43
Здравствуй дорогая мама!
Получил твоё
письмо. Прошу тебя, меньше всего беспокойся обо мне. Думай больше о себе. Не
собирайся присылать никаких посылок, я всем обеспечен в достаточной степени, и
если была бы возможность, послал бы тебе. Тете Маше напишу обязательно, только
напиши мне, по какому адресу ей писать. Я никак не пойму сейчас, где она
постоянно живет. Давно не пишет Лева, где он, на старом ли месте. Все-таки я
боюсь за его судьбу, если бы ему сейчас дать мой опыт, то он бы мог, как еврей,
выкарабкаться. Мне кажется, что возможности там должны быть, нужно только
вовремя использовать. Поздравляю тебя с домашним хозяйством - козой и молоком.
Это, кажется, впервые в нашей истории. Может быть, как-нибудь случайно узнаешь,
как живет Александр Андреевич <Бузовкин>, я ему писал в его деревню, но
ответа не получил, а для меня связь с ним могла бы иметь значение. Или хотя бы
Кузьмичев, я бы сам написал, да не знаю адреса. Он живет, как идти в Борисово,
параллельно этой улице, кажется, на 3-ей Борисовской, в последнем квартале
угольный дом. Узнай, пожалуйста. Привет тете Маше и всем родным.
Юрий.
Привет также и
от моего товарища, который теперь со мной вместе работает - художника П. И.
Шолохова.
Здравствуй
дорогая мама!
Получил твое
письмо, на временной остановке, опять движемся к фронту. Пишешь ты о посылке от
отца. Просто обидно, если бы только была возможность послать, не задумался бы
ни на минуту. Леве написал. Пишешь, чтобы приехать - у нас
было начали давать отпуска, но теперь в связи с новой обстановкой, опять
запретили. Видно только после войны получишь. Как положение у тебя - с
огородом, с жизнью? У меня же за исключением этого передвижения, все пока по старому. Ты не написала мне, где Кузьмичев? Если он
по-старому в городе, пожалуйста, сообщи его адрес. 25 / VII – 43. Юрий.
Здравствуй
дорогая мама!
Можешь меня
поздравить. Получил правительственную награду - медаль за «Отвагу».
От вас я очень
давно не получал писем, стал беспокоиться. От Левы совсем ни ответа, ни
привета, даже не знаю, находится ли он на старом месте. У меня все по старому за исключением здоровья. Чувствую себя неважно.
То болел гриппом, а теперь нервы очень расходились. Приходится пить бром и
глотать прочую гадость. В общем скверно. Но, может быть, пройдёт. Будем
посмотреть. Пишите. Я ведь уже много писем послал, ни на одно до сих пор ответа
нет. 8 / VII – 43. Юрий.
Посылаю тебе
статью о своих друзьях - хотел бы, чтобы она сохранилась. Жив буду - вспомнить
приятно.
Дорогая мама!
Вчера получил
одно письмо, не успев еще отнести ответ, получил сегодня еще. Рад за тебя, и по
письму чувствуется, что ты ожила. Поблагодари отца за меня, за то, что он помог
тебе в дровах, и за то, что к Ал<лександру> Анд<реевичу>
сходил. Но ещё, ради Бога, не покупайте красок. Не нужны мне они совсем. Сообщи
мне адрес Ал<ександра> Андреевича. То-се написал, надо теперь и Дине, чтобы не обижать.
Спасибо за
газету, но, Боже мой, что за литераторы, такой ужасный слог в тех местах, где
пишет сам, что даже покоробило. 9 / VIII – 43 Юрий.
Здравствуй дорогая мама! Посылаю тебе справку, правда, с
некоторым запозданием, задержали в штабе. Живу по-старому, неплохо. На новом
месте прижился, рисую ещё больше, чем раньше. Пишешь насчёт фотографии, вряд ли
выйдет. Прошлый раз фотографировал приятель-фотограф. Сейчас его нет - ранен.
Было бы зеркало, нарисовал бы сам, но у нас только огрызочки, побриться - и то
половину носа видишь. Ну, вот и всё. Привет родным и всем знакомым. 8 / IX –
43 Юрий.
8.10.43
Здравствуй
дорогая мама!
Ты опять
беспокоишься, что от меня долго нет писем. Не стоит, все, что от меня зависит,
для того, чтобы быть целым, и мало этого - чтобы в этих условиях жить возможно лучше, - я делаю. За два с лишним года я
прошел и огонь, и воду - школа хорошая. Если уж судьба пошлет когда-нибудь то,
что меня не устраивает - вроде пули, да не в то место, куда следует, - то я
буду не виноват. Не регулярно пишу потому, что меняется настроение <…>.
Бывает такое, что не могу ни на одной мысли сосредоточиться, не могу взять
карандаша в руки. В такое время я никому не пишу. Это будет хуже и для меня, и
для тех, кто будет читать мои письма. Я никогда не отличался веселостью, а
война и вовсе изменила меня. То есть внешне веселым можно быть, посмеяться на
шутку и проч., но внутренне - как-то я разучился радоваться совсем. Ты просишь
меня писать подробней. Но что? Ведь день изо дня - одно и
тоже. Описать один день - и это будет с небольшими вариациями год.
Если ты хочешь,
то я могу использовать то, что у меня в данный момент есть время и настроение,
и все свои литературные данные.
День вчерашний.
Позавчера меня
вызвали во 2-й эшелон. Писал лозунги и прочую ерунду. Но главное, что я опять
встретился с лучшим из всех бывших и настоящих друзей - Шолоховым Петром
Ивановичем. Несмотря на разницу в летах - почти в двадцать лет - мы понимаем
друг друга с одного слова. Дружба человеческая и творческая, обогащающая душу
человека. Нельзя сказать, чтобы мы не ругались, но это ерунда, и, пожалуй, я
чаще был неправ.
Весь день шли
разговоры о переезде на новое место. К вечеру выяснилось окончательно. И хотя
мне предложили остаться у них, пришлось уйти, чтобы уладить с вещами,
продуктами и проч. Утром мы простились, и я поспешил, чтобы не опоздать. Идти
километров 10-12. Раньше, дома, на такое расстояние искал бы транспорт. Сейчас
это пустяк, прогулка. Приходилось делать переходы втрое больше, да еще с
вещами. Когда пришел, первые машины уже грузились. Мне сразу же пришлось ехать,
назначили старшим «команды на роликах» - больных, квартирьеров и пр. Получил
продукты, пообедали, погрузились - и в путь. Ездить я люблю. Сколько впечатлений
получаешь на дорогах, особенно сейчас, на фронтовых дорогах - «дорогах войны»!
Один мой
альбомчик - дневник в рисунках - я так и назвал. Машина идет по ровному,
бревенчатому настилу. В этих местах грунтовых дорог нет - кругом непроходимые
болота. Вся дорога - гигантский мост. Кругом избитый, поломанный, пораненный
осколками лес. Сворачиваем на настоящую довоенную булыжную дорогу. По этой
дороге вообще машины не ездят. Они не так давно отбиты у немцев, и сейчас они
находятся неподалеку. Дорога простреливается. Мы едем лишь потому, что у нас
всего три машины, едем в виде разведки, а этой дорогой мы проедем вдвое ближе.
Основные колонны идут обходом. Воронки кругом, и вдоль шоссе, и на шоссе.
Посреди дороги дзоты, их трудно
объезжать тяжелогруженым машинам, да ещё с прицепленными пушками. Кругом следы
недавних боев, подбитые и сгоревшие танки (по своей некомпетентности в технике,
не знаю, какой наш, какой их, но по направлению движения - наших больше). Лес
настолько сильно иссечен, что деревья стоят как телеграфные столбы, одни
совершенно голые стволы. Подъезжаем к мосту. Здесь схватка была особенно
жаркой. Один наш танк пересек реку, взобрался на берег и уперся в дзот, и,
наверное, подорвался. Дальше дорога уже совершенно заросла, по ней уже совсем
не ездят. Здесь немец от нее не больше, чем в 1,5 км. Кругом мелкий кустарник,
вдали лес, там - немцы. С дороги свернуть нельзя ни на шаг - там минные поля.
Машина рвет так, что вода кипит в радиаторе. В голову после виденной картины
лезут мысли: какие огромные средства вкладываются в
войну. И что? Сейчас у нас успех только потому, что страна у нас сказочно
богата. И как противоположность - в столь богатой стране - народ всегда был
нищий. Проехали. Начались неполадки - то пушка отвязалась, то машина ерундит. Добрались к вечеру. Когда-то тут был крупный
населенный пункт, сейчас от него нет и следа. Лишь голые, обгоревшие деревья,
усаженные вдоль дороги аллеей, говорят о том, что здесь было село.
Останавливаемся в лесу. Здесь до нас стояла часть, с которой мы обменялись
местами. Они здесь отдыхали, но солдатский отдых, это отдых от пуль и снарядов,
а в остальном это усиленная, напряжённая работа. Видно, что люди поработали здорово. В лесу - целый городок. Везде, тут и там в кустах,
прячутся маленькие домики. Мы их занимаем. Устраиваться будем, когда придет
основная колонна - завтра, после завтрака. А пока закутываемся в шинели,
забираемся в палатку, сумку под голову и спать. День кончился. А завтра? Завтра
немного иначе - но в основном - то же, война, жизнь солдатская.
Таким образом,
течет внешняя жизнь, о внутренней пока помолчим. Да и
письмо получилось слишком большое. Отец, тот верен своим принципам, и таким
письмом не разразится. Он мне пишет часто, но такого содержания: приведу даже.
«Здравствуй, Юра. Сегодня радио сообщило, что Италия капитулировала. Особых
новостей нет. Целую. Костя». Спрашивается, зачем оно мне нужно и что оно мне
скажет. Посему я ему отвечаю почти тем же. От тети Маши получил очень хорошее,
теплое письмо. Очень благодарен ей. Передай ей привет
и мою признательность. Левка, тот вроде отца, но он еще не устоялся, может
быть, жизнь на него повлияет в лучшую сторону. Я за него боюсь: часть у него
неважная, да и сам он зеленый. Сумеет ли пробить себе дорогу? Как жаль, что мне
самому не довелось побывать дома. Я бы ему помог. Но в основном, все в руках
судьбы. Как она повернет, предугадать нельзя. Судьба, война, солдатчина
- и в ней не избавиться от тоски. Привет родным. 5 / X – 43. Юрий.
Ты писала, что
кто-то из знакомых брал мой адрес. Никто не пишет, жалко. Напиши хотя бы, кто
заходил.
2 /XI -43
Здравствуй,
дорогая мама!
Наконец удалось
выполнить твоё желание, сфотографировался, и получил - очень жаль, что только
единственную фотографию, которую и посылаю тебе. Распоряжайся ей на своё
усмотрение, хочешь - оставь себе или в музей. Эта фотография в известной
степени польстила мне, ибо вид я имею более ободранный.
Сейчас я опять
пока в клубе, но временно. Делаю всякое оформление. Праздник, да ещё бестолковщина создают массу работы. Вчера, например, приказали
все оформление из офицерского клуба снять. А ночь темная, за два шага даже
силуэта не видно. Кое-как добрели до него с керосиновым фонарём, сняли. На
обратном пути фонарь потух. Насилу дошли по колено в грязи. Но раз сняли, то,
мы думали, что, наверное, снова переезд. Поэтому утром собрались идти на бывшую
немецкую оборону этюды писать. Я уже написал там несколько этюдов -
характернейший пейзаж фронта. А утром приказ: повесить всё снова. Весь день был
занят этим. А работы и кроме этого масса. Погода же так и тянет к краскам.
Прекраснейшая осень, даже здесь на севере и то вторично набухли почки. Всё
покрыто легким туманом и лишь последние чёрные листья траурным знаменем
развиваются по ветру. Никогда раньше мне не приходилось писать осень в полной мере,
а сейчас она настолько отвечает моему настроению, что больно терпеть без пользы
даже один день. Но, впрочем, это уже область искусства. Отец написал мне, что
Лёва уже на фронте, пишет ли он и изменился ли он?
К стыду своему,
я затерял его адрес, и он ничего не пишет.
Привет родным.
Юрий. 2/ XI – 43
4. 11. 43.
Здравствуй,
дорогая мама!
Послал тебе
вчера письмо и фотографию, а сегодня получил от тебя. И ещё раз прошу тебя - не
беспокойся, не трать нервов. Ведь этим ничему не поможешь, а в известной степени
твои страхи напрасны. Если ты будешь так реагировать на письма, то придётся и
мне писать так же, как отец:
- «Жив, здоров,
Иван Козлов».
То, что тебе
рассказывал Трофим, правда, но это прошедшее, пережитое, и сейчас всё уже
по-другому. 42-ой год и 43 - две вещи разные. Приходится, конечно, всего
хлебнуть, но уже не в такой степени. Условия стали несравненно лучше, и если мы
в прошлом году считали свой фронт паршивым, то сейчас
наоборот: для нас будет хуже, если попадём на другой. Да и за 2 года здесь уже
все места сроднились. Несмотря на тяжёлый груз пережитого, я, пожалуй,
чувствовал бы себя обездоленным, если бы пришлось пройти мимо этого. Война
отняла у меня много, но много и дала. Она помогла мне понять себя, установить
миросозерцание, очистила душу от всякой накипи, заставила понять в жизни
главное. Она обогатила меня как художника. И если бы я, как те, другие, был вне
этого, устраивал своё личное благополучие, то я был бы более несчастным
человеком. Не оно является целью моей жизни. В тоже время здесь, для этого
самого благополучия или, вернее, для спасения своей головы я сделал и делаю всё
возможное. В этом отношении за меня абсолютно не стоит беспокоиться.
Лёвкина карточка
заставила меня улыбнуться. Такой же мальчишка, воротник как хомут на шее и
фуражка с чужой головы. Наверное, так же, как я, с фотографа снял. Меня
удивило, что он простой солдат. Учили его чуть ли не год, и остался солдатом.
Непонятно. У меня-то есть причина оставаться в низших чинах, но эти причины на
него не распространяются, и для него-то гораздо лучше было бы вылезать в
начальство. Ну, это уж его дело.
Александр
Андреевич ничего не пишет. Я ему написал, ответа нет. Тоже непонятно, жалко и
обидно. Что ж, дело его совести.
Удивило меня,
что Аристов вновь на горизонте. Тут ребята из типографии соседней дивизии -
серпуховичи, рассказывали мне историю, что в октябре 41 года он удрал, и они
случайно нашли его разорванный партбилет. И это старый большевик! Если это
правда, то как же он будет смотреть им в глаза, когда
они вернутся.
Заканчиваю опять
призывом: береги себя, не расстраивайся попусту. Хорошо бы, конечно, если отца
отпустят. Всё-таки тебе было бы полегче.
Привет родным.
Юрий. 4/ XI – 43.
2. 12. 43
Здравствуй дорогая мама!
Только что
вернулся с гастролей, ходил опять рисовать портреты, и нашел твое письмо, так
что отвечаю с большим опозданием. Бандероли я никакой не получал, жаль, если
пропадет, но Боже мой, сколько раз тебе писать, чтобы ты ничего не присылала.
Ведь по сравнению с вами у меня отличнейшие условия. Кормят великолепно, на
убой, хлеба - хоть поросенка заводи, табаку и то мешок скопился.
А бандероли эти,
говорят, что проверяют, вполне возможно, что так задаром где-нибудь на почте
пропадет.
Живу по-прежнему
спокойно. Вчера вечером пришел, вижу, мой коллега Петр Иванович переехал в
новый сруб. В прошлой землянке мы жили очень тесно, хоть она нам и нравилась
кривизной всех своих линий, кажется, вот-вот упадет, такая, знаешь, избушка на
курьих ножках. Я ее перерисовал со всех углов, но работать там нельзя было. В новой - просторно, живём вдвоем, как в келье. Да она и
напоминает келью в скиту, - одинокая избушка на юру под большими старыми елями.
Одно неудобство - щели не замазаны и ветер гуляет. Так что, несмотря на то, что
печь хорошая, дров в день сжигаем не меньше кубометра, приходится сидеть в
шубе. Ночью же, если печка потухла, и шуба не спасет. Ну, завтра-послезавтра,
если только никуда опять не пошлют, приложим к ней руки, чтобы хоть Новый год поприличней встретить. Да, я и забыл, письмо это, наверное,
как раз к Новому Году и придет, поздравляю заранее, может быть, он будет
счастливее. Достал у фотографа еще одну фотографию, насилу выклянчил, посылаю
вам.
Заканчиваю,
опять нужно отправляться на гастроли. Вряд ли мне удастся поздравить с Новым
Годом остальных. Сделай это за меня.
21 / XII –
43. Юрий.
Здравствуй
дорогая мама! 13 / I – 44
Не знаю, право,
почему, но уж очень давно, чуть ли не с месяц, не получаю ни от кого писем.
Всем писал, поздравил всех с Новым годом, а самому ниоткуда ни слова. Даже
обидно. Тем более что последние дни для меня были настолько хороши, что для
полного морального удовлетворения не хватало как раз письма. Коллега мой, Петр
Иванович, получающий каждый день откуда-нибудь, и то говорит, что ради меня
отказался бы сам на неделю от получения.
Новый Год
встретил неважно. Перед этим у нас работы было очень много, и думали отдохнуть
на праздник. Было бы так, мы только вдвоем и остались свободны, - нас,
голубчиков, упрятали на кухню работать. Работа-то ерундовая, напилить дров, да
картошку почистить, но провозились до вечера. И обидней всего, что когда
приехало начальство, нас же отругало за то, что мы пошли и не предупредили его.
Нас бы никуда и не послали. Но зато в следующие дни мы взяли свое. Все ушли
давать концерты, оставили нас в покое, и, о блаженное состояние, - никто не
мешает, тихо, спокойно, мы целыми днями писали этюды, читали. И даже то, что
нам для нашей кельи приходилось чуть ли не кубометр дров в день заготавливать,
- делалось все весело. И лишь ночью, когда поневоле остаешься наедине с самим
собой, все-таки грустно. За стеной воет метель, свищет ветер, шумят черные ели,
- и это еще больше добавляет к своей невысказанной печали. Сегодня все
вернулись с гастролей, опять пойдет дым коромыслом, халтура
и халтура. В эти дни мы хоть отдохнули морально от всего этого. Ну, пиши, не
забывай. Может быть, каким-нибудь старым знакомым напомнишь о моем
существовании. Может, кто-нибудь тоже напишет. Правда, бессодержательные письма
я получать не люблю, и редко на них отвечаю, но кто знает, может быть, и получу
удовольствие на несколько минут. Юрий.
22.1.44
Здравствуй
дорогая мама! 22 / I – 44.
Получил твое
письмо, жалко Леву, особенно потому, что он теперь не сумеет использовать
создавшегося положения. С его ушами, - я сразу вспомнил, что они у него всегда
болели, - можно даже совсем освободиться, тем более у них там. Здесь, например,
часто даже боишься в госпиталь попасть, все они недалеко от фронта, чуть
залечат и обратно, да еще можешь не в свою часть попасть, запихнут к черту на
кулички. Тем более, сейчас, когда людей не хватает, каждый человек на счету.
Будешь у него, настойчиво советуй ему почаще надоедать
санчасти - может быть, что и выйдет.
Я живу
по-старому. Здесь сейчас эпидемия гриппа - в нашем клубе половина лежит в
госпитале, но нашу келью, к счастью, обошел. Ты спрашиваешь насчет возвращения,
- чудачка, - мы еще меньше вас знаем. Нам известно то, что в газетах, да
впереди нас, а выводы, которые мы делаем из всего этого, писать нельзя. В общем
- все идет к лучшему. Юрий.
Вспомнил, что у
тебя и у Левы в эти дни - день рождения. Поздравляю тебя, Леве тоже написал.
Тяжело все-таки ему, самые золотые годы, от которых всегда остаются самые
лучшие воспоминания, и проходят в такой обстановке. Когда же это все кончится?
Действительно большая сила нужна, чтобы донести свой крест до конца, и не
остаться калекой, если не физическим, то моральным. Крепись! - говорю я себе.
Юрий.
Здравствуй
дорогая мама!
Получил,
наконец, от тебя - но не письмо, а эту злополучную бандероль. С ней просто
комедия случилась. Видно, на одной почте очистили ее, потом
захотели и на другой тоже, видят, что ничего нет, составили акт на ту почту, а
те на эту, два жулика поругались, два месяца пересылали бандероль то туда, то
сюда, и, наконец, помирились, и прислали адресату… пустые корки и два акта с
целью реабилитировать себя. Жулики, а ничего с ними не сделаешь. Кругом правы. Ну, и черт с ними, забудем об этом. Посылаю тебе на
память один акт.
Я живу
по-прежнему, ничего, беспокоюсь только, почему никто не отвечает. За весь месяц
только два письма получил от друзей, одно от Ермакова (того, что статью писал
обо мне), другое от Сашки Мамашина. Жду от вас. Не случилось ли чего? Юрий.
Здравствуй дорогая
мама!
Опять говорят,
новый этап. Сидим на чемоданах, с часу на час ждем отъезда, куда-то совсем
далеко. Очевидно, это займет не меньше двух недель,
так что от вас я за это время, наверное, не буду получать писем, да и самому
вряд ли удастся писать. Погода для движения стоит очень плохая, вместо
крещенских морозов уже вторую неделю такая оттепель стоит, что почти весь снег
сошел и грязь кругом.
Сейчас во время
письма пришло распоряжение, что через два часа едем. Заканчиваю, может быть,
удастся еще сегодня сдать. 26 / I – 44. Юрий.
Здравствуй
дорогая мама!
Переехали на
новое место. Для меня переезд неудачно прошел. Заболел в дороге гриппом, не
обошла и меня эта зараза. Дня четыре в вагоне валялся с температурой, а когда
приехали, меня сразу свезли в санбат. Пролежал там с неделю. Сегодня насилу
выписался. Все наши за это время съездили в театр в Ленинград. Так жалко, что
мне не удалось. Сегодня наш фотограф поехал в Москву. Я передал с ним свои
этюды, он должен их передать жене Петра Ивановича. Она живет на Арбате,
Глазовский пер. д.10, кв. 25.
Но пока не езди,
я напишу тебе, когда выясню точно, что он передал, а то, может быть, не успеет,
тогда у него на квартире будут лежать пока.
Сейчас мы пока
на полдороге, завтра-послезавтра будем двигаться дальше, наверное, к самой
Эстонии.
Обидно, черт
возьми, был в Ленинграде и ничего не видал, кроме нескольких разбитых домов на
окраине из окошка машины. Не понимаю, почему ты разволновалась из-за этих
несчастных денег. Я тебе в прошлом письме объяснил, как и почему. Дополню еще,
что в армии переводов сам никто не посылает, а только начфины, так что и впредь
будешь получать, и всегда будут чужой рукой написаны. Телеграммы не могу
послать <…>
Жалею, что очень
спешил, не успел написать никакого объяснения к этюдам, как хотел раньше. Потом
<…> напишу. Привет от Петра Ивановича. 6 / II – 44. Юрий.
Здравствуй
дорогая мама!
Сегодня,
наконец, во время ночного дежурства собрался ответить всем. Написал отцу, хотел
написать Леве, но тут вышло неудачно, опять где-то затерял его последнее письмо
с новым адресом, и почувствовал себя в страшно неудобном положении. Какое же у
него после этого может быть уважение ко мне? Итак, уж я настолько одичал в этих
лесах, что мне трудно представить себе его образ сейчас, подойти к нему, найти
нужную теплоту, а ведь ему уже девятнадцать лет. С ним уж нужно говорить не как
с ребенком. Придется теперь действовать через тебя, как связующее звено. Он,
наверное, совсем обидится. Да в моем теперешнем положении это не мудрено. Все время
в движении. У отца были передвижения, так это летом и осенью, и потом в его
организации не может быть таких частых и быстрых перебазировок. А у нас
представь - голая, выжженная местность, зима уже с явным тяготением к весне,
еще очень холодно, но в тоже время сыро, нигде не стоим больше трех дней, а
остановиться негде. Так и приходится, то в машине, то связываем этакую халабуду из плащпалаток. Работы много, все наши люди
работают на подвозке боеприпасов или санитарами в санбате. Мне также приходится
работать в санбате, иногда какую-нибудь срочную халтуру
делать (а что можно сделать в такой обстановке?). Кроме этого часто разрывы
бывают, то вперед заедешь, то, как однажды остались с вещами и почти две недели
жили, оторвавшись от части, ждали машину. И почти все время так, что сам в
одном месте, вещи в другом. Тут немудрено не только письмо, а и голову потерять. <конец письма утрачен>.
Здравствуй
дорогая мама!
Сегодня,
наконец, после долгого перерыва получил письма от тебя и от Левы. Почта у нас
совсем плохо работает, и письма идут безобразно долго. Леве теперь написал, и
адрес его записал в блокнот, тем более что его письма сохранить нельзя. Они уже
приходят наполовину затёртые. Возможно и мои, потому
что почти всегда пишу карандашом, приходят в таком же состоянии.
Пока
остановились, и стоим на том же месте, где писал последнее письмо, недалеко
<зачеркнуто цензором>. Но со дня на день начнутся опять бои и, конечно,
опять предстоит движение. Опять в дни перерыва между боями занимался
портретами. В такие дни всегда весь наш клуб работает по назначению, несмотря
ни на какую обстановку. А обстановка для нас в последнее время была тревожная,
ввиду нехватки людей хотели часть клуба, концертную бригаду и пр.
расформировать как внештатную, и эта угроза висит до сих пор. Правда меня это
пока не касается, потому что я по спискам клуба не числюсь, а числюсь в той
самой загадочной для тебя 28067, и здесь нахожусь по договоренности между нашим
начальником и командиром той части. Недавно, правда, они опять хотели забрать
меня к себе, но все уладилось. В это время я хотел вообще вырваться из этой
обстановки, съездил в госпиталь, и еще раз убедился, что при нынешних порядках
и законах сие невозможно.
Как теперь
уладится вся эта неприятная история? С одной стороны, все всегда довольны,
восхищаются всем составом. Тем более что наша часть единственная, имеющая такой
коллектив, другие вообще ничего не имеют, и с другой стороны - Дамоклов меч,
постоянно висящий над нами. Сегодня, например, давали ребята концерт и думали,
что, наверное, последний. И все-таки - большой успех и
благодарность от генерала всему составу. А я с Петром Ивановичем тоже составная
часть их программы, - наши декорации и портреты героев, с которыми они
выступают в литмонтаже. Опять у всех надежды и спокойствие. И так все последние
дни. Но думаю, что все устроится к лучшему.
О творческой
работе, конечно, думать не приходится. Все время радуюсь, что хоть те этюды
отослал, а то бы здесь пропали. Кстати о них. Повез их наш фотограф - Семен
Кириллович Галадж. Но у него было столько поручений, что к жене Петра Ив<ановича> он их снести не успел, и они остались на
квартире у его матери. Живет она в Москве, Софийская набережная, д. 28, кв. 9.
(вход со двора, направо), но для того, чтобы застать ее, надо прежде договориться
по телефону К-4-30-30, доб. финотдел. Спросить Галадж Марию Артемьевну.
Правда, он,
уезжая, не предупредил ее, но здесь мы с ним договорились: он должен ей
написать о возможности твоего визита.
Может быть, если
скоро вернется Петр Иванович (он ушел по заданию в полки) и успеет написать, то
возьмет их его жена. Кстати, она хочет с тобой познакомиться. Она ведь тоже
осталась одна, женщина твоих лет, работает научным сотрудником в исторической
библиотеке. В общем, если сумеешь, выручай этюды из кабалы, тем более что я
написал Ал<ександру> Андреевичу и просил его
зайти посмотреть, когда они очутятся дома. Как бы хотелось и самому очутиться
вместе с ними. Так все осточертело, что со страхом
отгоняешь мысль, что война может затянуться. А время летит, и очень хорошо, что
неизвестное остается неизвестным. Ведь если бы хоть год назад все твердо знали,
что война не закончится и зимой 44-го года, настроение у всех было бы куда
хуже. Но сейчас, несмотря на блестящие успехи, на материальное благосостояние
армии, прекрасное питание и пр., все просыпаются и ложатся с одним вопросом, -
когда же? Всякой веревочке конец бывает, а эта, сделавшись петлей для миллионов
людей, все еще тянется. Все это в соответствующей обстановке никак не дает
никакой возможности для подъема сил, когда все делается легко, даже письмо
написать страшно трудно. Даже при большом количестве свободного времени трудно
переломить себя, сосредоточиться.
Наверное, я
опять растрою тебя этим письмом, уж очень мрачно получилось.
Песнь моя
тосклива,
Виноват в том я
ли,
Что мне жизнь
ссудила
Горе да печали.
16 / III –
44. Юрий.
Мамочка,
дорогая!
Ну, стоит ли так
расстраиваться. Получил сегодня твое письмо и спешу успокоить тебя. Ничего со
мной не случилось, жив, здоров, чувствую себя даже
лучше чем когда-либо. А перерыв в письмах был неизбежен, я тебе уже раз писал,
что это время мы были оторваны от части, и именно в то время чувствовали себя
как нельзя лучше, никакой работы, никто не беспокоит, лучше, чем в доме отдыха.
Только и было плохо, что почты не было, и известий никаких не знали. А сейчас
мы давно уже все вместе, но зато работы столько, что и спать некогда. Начались
действия, а в такое время мы все работаем санитарами в санбате. Работаем почти
по 20 часов в сутки, придешь оттуда, не успеешь сесть, как заснул. Да и сон-то
удивительно крепкий - что там пословица: «хоть из пушки стреляй». Такие
выстрелы меня вообще не будят, а тут недавно где-то рядом разорвался снаряд
очень сильный, даже в землянках все попадало и стекла вылетели, все проснулись,
и лишь я один спал сном праведника. И письма написать буквально некогда. От
тебя уже два получил, Леву, наверное, ты настрополила, - тоже стал часто
писать, от отца открытку получил - и вот только сегодня, наконец, выбрался, и
то нелегально. Обстановка тяжелая, но пока все благополучно. Может быть, дай
Бог, скоро из этой каши выберемся и вздохнем спокойней. С
удовольствием переменил бы квартиру на более спокойную, но убедился, что это
невозможно. Пытался сделать что-нибудь через госпиталь и вижу, что это
дело гиблое. От судьбы не уйдёшь, и живи так, как
судьба распорядится. Пока она меня не подводила <…>. Привет родным.4 / IV
– 44. Юрий.
Здравствуй
дорогая мама!
Опять
вынужденный перерыв в письмах. Нас отводили - на несколько дней, и теперь пошли
обратно, опять передвижения, а в условиях распутицы даже небольшое расстояние
трудно пройти. Но нам с Петром Ивановичем повезло, нас опять оставили здесь на
неделю в связи с подготовкой к 1-му мая, и мы опять оторваны от почты. Это
письмо пишу потому, что завтра идут люди туда. От тебя еще не получал известий,
но Ек<атерина> Ник<олаевна> написала П. И., что этюды она достала,
и ты их уже забрала.
Очень хорошо,
что они дома, уже надежно, что они сохранятся. Правда, недавно мне немного
пришлось пожалеть об их отсутствии. Нам дан буквально приказ - участвовать на
выставке художников-фронтовиков в Ленинграде. Некоторые из отосланных этюдов
могли бы с успехом быть использованы, но, может быть, лучше, что их нет, это
дает толчок извне к творческой работе. Тем более что, наверняка, выставка эта
ничего не даст, научен горьким опытом - на одной такой
выставке на Северо-Западном фронте пропали лучшие работы.
Так что перерыв
в связи затянется, можешь не беспокоиться, живу не плохо, хоть в паршивом, но
доме, и даже давно забытая роскошь - подушка под головами имеется. Удивительна
сила привычек. Привык вместо подушки класть шапку под голову, и сейчас даже на
подушке без шапки спать неудобно.
Опять получил
недавно письма от отца и Левы, но столь малосодержательные, что трудно о них
что-либо сказать.
Привет
родным. Юрий. 14 / IV – 44.
P.S. Не знаю, удастся ли мне написать в этом
месяце, так что, хоть немного преждевременно, поздравляю вас с праздником.
Здравствуй
дорогая мама!
Послал тебе
коротенькое, спешное письмо, но не знаю, дойдет ли оно раньше этого. Ты меня
очень обеспокоила своим предложением выставки. Мне это ни в какой мере не
нужно. Этюды эти - материал для будущих работ, как самостоятельные единицы из
них могут фигурировать только 2-3. А потом, что они могут представлять без моей
личной обработки, - ведь даже и названия им дать без меня правильно никто не
сможет. Я тебе однажды послал краткий перечень их, сделанный по памяти уже
после отсылки, а сейчас я и это забыл.
Я не знаю даже,
получила ли ты его.
Между прочим, на
этюде за мольбертом не я, а Петр Иванович.
В общем, лучше
всего, если все это сохранится дома. Ну, пока, спешу передать.
Позже напишу
подробней.
18 /IV –
44. Юрий
***
Здравствуй дорогая
мама!
Никак не мог
собраться, написать заранее более обстоятельное письмо. Приходилось пересылать
с проходящими знакомыми, а ждать им было некогда. Напишешь, пока они посидят,
покурят. С этюдами, кажется, теперь ясно. Здесь мы, кажется, тоже последние
дни. Задержались-то мы в основном из-за дорог. Распутица, грязь такая, что пешему пройти трудно, не говоря уж о машинах. И все же,
наверное, при первой же возможности нам опять предстоит какое-то большое
передвижение. В последнее время, по приказу свыше, нас до мая освободили от
всего для того, чтобы мы могли заниматься творчеством, с обязательством
участвовать на выставке в Ленинграде.
Я сделал эскиз
картины «Возвращение» - солдат вернулся с фронта домой, и не нашел ничего,
разрушен дом, ни семьи, ни друзей, и стоит он на фоне безотрадного пейзажа, у
черной, как могила, ямы на месте бывшего дома.
Впечатлений для
этого больше чем достаточно, и зрительных, и внутренних. Каждый из нас
похоронил в какой-то могиле часть своего прошлого, и пока еще надеяться не на
что. Выхода еще нет, и хотя показался на горизонте лоскуток светлой зари, но
тучи еще не очистили небо.
Официально нам
еще ничего не передавали, но судя по обстановке, мы, наверно, теперь ничего в
Ленинград посылать не будем, ибо с последних дней мы уже не имеем к нему
непосредственного отношения. Это очень отрадно, так как там все равно бы все пропало, а расставаться
без пользы, без вести с вещами, в которые вложены свои переживания, тяжело.
Гораздо с большим удовольствием, если бы была возможность, я переслал бы их
домой, где они вернее сохранятся.
Но хоть
обстановка для работы сравнительно для военных условий и сложилась более
приличная, но погода не особенно благоприятствует работе. Иногда стоят
приятные, солнечные, теплые дни, но в такую погоду приятней отдыхать, чем
работать. Изображение солнца ассоциируется с тихим, радостным существованием, и
это на нас не похоже, поэтому и не привлекает. Или, наоборот, контраст -
холодный северный ветер с дождём, пронизывающий насквозь - в такую погоду не
хочется пока высовываться на улицу, поэтому работать приходится мало. В доме
тоже обстановка мало подходящая, у хозяев большая семья, куча детей, весь день
крик, плач, суета. Нравы здесь достойны удивления, страшно режет уши мат,
принятый за обычное в домашнем обиходе, ругаются и
мужчины, и женщины, не считаясь ни с посторонними, ни с детьми. Но в то же
время, несмотря на всю свою бедность, гостеприимны, и в материальном отношении
живем мы неплохо, впервые за три года хоть пожили в более
человеческих условиях.
Писем ни от кого
больше не получал, да и пишу я только тебе. …хоть и обещал, но для этого нужен хоть какой-то стимул - ну
хотя бы в виде получения письма или определенное состояние, настроение, чтобы
письмо было более интересным.
Теперь, кажется,
самое подходящее время для поздравлений, письмо, кажется, должно прийти к
празднику, поэтому посылаю свой привет и поздравления всем родным и знакомым -
тете Насте, тете Маше, Нюре, Вале, Кате, Тосе и Клаве тоже. 22/ IV- 44. Юрий.
Здравствуй
дорогая мама!
Сегодня
предпоследний день в доме отдыха. Как обычно в дни напряженной работы или
опасности, как-то забываешь себя, становишься равнодушным ко всему, но лишь
стоит расслабиться, отдохнуть, нервы, раньше натянутые как струны, повисают и
дребезжат, уже не доставляя покоя ни себе, ни окружающим. Прислали мне твое
письмо, и оно снова дает повод высказать мысли, не дающие покоя бессонными
ночами. Боюсь - будет сумбурно, но, может быть, поможет разрядиться.
Отвечаю на твои
доводы в пользу выставки - наплевать мне на Серпухов, пусть он лучше обо мне
забудет, что на нем свет клином сошелся, что ли? Да, в конце концов, что он представляет из себя сейчас? Уж, судя по твоим письмам,
когда ты называешь художниками - Волкова, Провоторова, Дронова - господи, даже
милейшего Колю Дронова, в жизни своей не умевшего нарисовать горшка, он же
фотограф. Если они таковыми считаются, будут ходить там и критиковать, - очень
интересно для меня.
Прими к сведению
на будущее - художник там один - Бузовкин, - и то в мыслях я во многом с ним
теперь не могу согласиться.
Но главное, все
это совпало для меня с моментом душевного разлада, самобичевания, когда я, как
никогда, переосмысливаю все (не в смысле повышения ценности) - в том числе, и
себя. Говорят, вообще современникам свойственно ошибаться, и как для того,
чтобы видеть изображение, нужно расстояние, так и для того, чтобы осознать
события нужно время, и чем больше событие, тем больше нужен промежуток времени.
Поэтому я уверен в том, что моему поколению не суждено создать «Войны и мира». Этот Толстой еще не родился… Мое поколение подобно ущербной луне,
столько оно видело темных сторон жизни - рожденное в войнах; проведшее детство
в сумбурные годы строительства, голодовок, карточной системы даже в мирное
время; юность - в глухое время ежовщины; и в лучшие годы молодости попавшее на
войну, - может ли оно после всего этого осветить землю в полную силу?
У нас много
талантливых людей, но они не работают в полную силу, т. к. общество, создавшее
их, не имеет за своими плечами ни культуры, ни традиций. Пушкин только потому и
Пушкин, что около него гнездились Батюшковы, Гоголи, Вяземские, Жуковские и
десятки других поэтов, в то время совсем незаметных, так как Пушкин, всех их обобрав, подавил своей мощью, но в наше время каждый из
них мог бы быть первоклассным поэтом, уж коли Лебедев-Кумач в моде.
Не веря в свое
поколение, я не верю и в себя, я - наиболее ущемленный временем его
представитель. Постоянный душевный разлад, раздвоение личности, какое-то
роковое предназначение, довлеющее над психикой, отнимают последние минуты
покоя, лишают работоспособности в творчестве, даже когда к этому есть
возможность. Леонид Андреев говорил, что «лишь в больной раковине растет
жемчужина» - хочется верить в это, но когда объективно, со стороны посмотришь
на себя, то видишь сосуд, хоть и наполненный каким-то содержанием, но не
могущий быть никакой движущей силой. К теперешнему состоянию вспомнишь еще и
начало войны, когда в мозгах встали растопырки, не мог ничего осознать, и на
долгое время совсем забросил свой альбом. Огромным вопросительным знаком встает
- а можешь ли ты вообще что-либо создать?
Плюс ко всему -
война еще не кончилась, в какие еще переплеты бросит тебя судьба, и выберешься
ли из них? И полное личное бессилие что-либо изменить в лучшую сторону.
Под тяжестью
всех этих вопросов, мне хочется возможно глубже
залезть в свою раковинку, что на самом деле со мной и происходит. А ты с
выставкой заставляешь меня вылезти на свет, совсем обнаженного, прикрываясь
бедными маленькими этюдами. Каждый из лучей света, павших на мое маленькое,
бессильное тельце, будет только ранить меня.
Меня удивляет
практичность всех этих Волковых, Басовых, Дроновых. Каким образом они могли
ускользнуть от Дамоклова меча войны, как могли уцепиться так крепко до сих пор.
Ведь это совсем маленькие люди, без школы, без знаний, не имеющие ровно ничего
за душой.
А вообще
чувствую себя неплохо. Со здоровьем никаких эксцессов больше нет. Привет
родным.
Тебе привет от
Петра Ивановича.
25 / IV –
44. Юрий.
Здравствуй
дорогая мама!
Сегодня после
долгого перерыва, когда почта не работала, из-за распутицы письма не шли ни
туда, ни сюда - наконец, все получили по куче писем, и даже я целых пять штук.
Получил от тебя письмо с вырезкой из газеты, от отца, от Левы, от тети Насти и
от одного земляка, которого я под Ленинградом, когда в санбате работал во время
наступления - раненого отправлял в госпиталь. Письма все хорошие, надо всем
ответить, а меня сейчас так редко посещает хорошее настроение. Так и сегодня,
испытал минуту радости при получении писем, на какое-то мгновение оторвался от
окружающей обстановки, а потом еще грустней стало. По моей просьбе Лева описал
мне свою поездку домой, подробно всю домашнюю обстановку, когда же я сам-то
увижу ее? В моем положении пока ничего не изменилось, работаем, живем неплохо,
в деревне, в единственном сохранившемся доме вместе с гражданским населением.
Они, хоть и пострадали, но в материальном отношении живут куда лучше нас. Для
нас это с одной стороны неплохо. Ибо с нас слагается много забот о жилище,
отоплении и пр. Стол тоже прекрасный для солдат. Но с другой стороны, трудней
работать из-за тесноты, вечные их жалобы действуют на нервы, и даже если взять
самые лучшие минуты в этой жизни, то и они отравляются горечью сознания, что
где-то далеко есть более дорогой, близкий сердцу дом, семья.
Внешне сам стал
выглядеть гораздо лучше, чем за все время войны. Наши клубные
танцорки взялись одеть меня поприличней из своих запасов, достали новое
обмундирование как раз по моей комплекции, а то я под конец имел вид совсем растерзанный
- брюки изорвались, в красках; не говорю уже о великом множестве грязи,
собранной за зиму; и такая гимнастерка - вдобавок ко всему еще в полтора раза
шире меня.
А сейчас, в
новом, настолько изменился, что как ни приду, сразу несутся комплименты не
только с женской, но даже с мужской половины, что поправился и похорошел.
Поправился, это - верно, чувствую себя сейчас совсем неплохо. Я не помню, чтобы
за время войны весной я когда-либо чувствовал себя лучше. Праздник тоже
встретил подобающе. Работать пришлось, конечно, как положено, больше обычного,
особенно бегать.
Материалов у нас
для оформления мало, а объектов оформляется много, так и приходится в один день
оформить спортивные состязания, как закончились, все снять и оформлять клуб, т.
е. простой разрушенный сарай - для концерта, а кроме того в тоже время еще
изыскать какое-то оформление для офицерского собрания. Но все же, несмотря на
всю беготню, у нас все было так рассчитано, что времени свободного осталось
много, мы успели и как следует выпить, погулять, посмотреть концерт.
После мая у нас
с Петром Ивановичем предполагалась поездка в Ленинград, везти свои работы на
выставку. Но благодаря тому, что мы опять перешли в другой фронт, уже не
связанный с Ленинградом, и опасений, что из-за этого работы могут пропасть, а
особенно потому, что начальница наше заболела, поездку вместо того, чтобы для
двоих, стали предлагать кому-либо одному, мы совсем не поехали. Да и не жалеем.
Ничего для сердца Ленинград не даст, с ним не связано никаких воспоминаний, музеи
все закрыты, знакомых тоже нет, и вообще это не в Москве. Зато уж при нашей
фронтовой демократии, а для военного человека просто распущенности - место в
комендатуре было бы обеспечено. Так и было с нашими ребятами, когда они,
проезжая через Ленинград, пошли в театр. Кого-то не поприветствовали, выпили
или одеты были не по форме, и в результате - ночь в комендатуре, и 4 часа снег
чистили на улице. После этого они, возвращаясь оттуда, каждому фонарному столбу
козыряли. Перспектива - не из приятных. А главное,
конечно, мы научены горьким опытом этих фронтовых выставок, когда у меня
пропали лучшие работы. С таким трудом, перерывами приходится делать, настолько
они становятся дороги после этого, что очень больно расставаться с каждой из
них. Я очень доволен, что работы, наконец, у тебя, и ты их оформила рамками.
Правда, не знаю, какие. Некоторые там очень слабые, и их вообще никому
показывать не нужно. Мне-то они нужны, иногда из-за воспоминания о каком-то
периоде, иногда из-за какого-то одного пятнышка, которое мне нужно для других
работ. Меня удивило: какая-то там тебе «фронтовая ночь» понравилась. Вспомнил,
что там была такая подпись на иллюстрации для стихов Ермакова. Если это, то,
ради Бога, спрячь ее подальше, это сделано для газеты, в клише оно выглядит
неплохо, но вообще банально. Самому мне более-менее нравятся
и, по крайней мере, достойны окантовки: этюд «Передовая, подбитый танк»,
«Сгоревший лес», «Раненая ель», «В землянке» (большой, темный), ночные этюды с
освещенным оконцем.
Сейчас, несмотря
на то, что и время есть, почти не работаю. Делаю то, что обязан
делать - халтуру, всякие там портреты, лозунги. Чувствую себя совсем
опустошенным, тоска, ходишь, спотыкаешься о каждый камень. А камней в
Ленинградской области много. Огромные валуны рассеяны по всем полям и дорогам,
но самый тяжелый из камней лежит на душе, и никакими силами не удастся
столкнуть его.
Очень меня
обижает, что я опять месяца полтора назад послал письмо Александру Андреевичу,
а ответа опять не получил. Право, при моей любви и уважении к нему я такого
отношения не заслужил. Если встретишь Анну Николаевну, а она наверно работает в
городе, и кого-либо, кто видит его, передай ему это.
И хочется мне
закончить сегодняшнее послание есенинскими стихами, которые я хотел поставить
эпиграфом:
«Я по-прежнему
такой же нежный
И мечтаю только
лишь о том,
Чтоб скорее от
тоски мятежной
Воротиться в
низенький наш Дом.
Я вернусь, когда
раскинет ветки
По-весеннему наш
белый сад.
Только ты меня
уж на рассвете
Не буди, как
восемь лет назад.
Не буди того,
что отмечталось.
Не волнуй того,
что не сбылось, -
Слишком раннюю
утрату и усталость
Испытать мне в
жизни привелось.
Привет родным и
знакомым. Тете Насте я напишу завтра особо.
9 / V – 44.
Юрий.
Здравствуй
дорогая мама!
Ты меня все
время огорчаешь, теперь эта выставка, какая? С кем вместе? И главное, зачем она
мне, когда меня там нет? Я тебе писал, что эти вещи не для выставок, это
записная книжка, дневник, к которому впоследствии придется не раз обращаться.
Кроме того, я
тебе писал, что без меня ваши определения будут все равно неправильны.
Например, на обоих этюдах кладбищ изображены наши кладбища, а не немецкие.
В формальном
отношении эти этюды совсем плохие, их ни с какой стороны никому показывать
нельзя. А для меня они нужны, как общая цепь замыслов, толчком к другим
работам.
Что-то мне не
верится, чтобы Александр Андреевич мог посоветовать вообще
связываться с какой-то выставкой. У меня просто какие-то нехорошие предчувствия
в связи с этим.
Если бы они
сумели устроить так, чтобы в связи с выставкой прислать командованию
какую-нибудь бумажку за семью печатями и солидными подписями, и просьбой дать
таковому художнику Авдееву чи отпуск, чи командировку.
Это было бы
интересно для них, потому что я сделал бы все, что им интересно, доклады, лекции
и пр. Тем более, что возможно, что к тому времени я уже вторую медаль получу
«За оборону Москвы» - на которую я имею право и
занесен в списки представленных. На таком основании я был бы согласен на все,
вплоть до показа нижнего белья. К тому же и выставка бы пополнилась вещами,
которые находятся здесь у меня - в том числе и эскиз картины «Возвращение». Ты
поговори об этом с Сергеем Ивановичем <Аристовым>. <вымарано
цензурой> что-нибудь и сделает полезное. Во всех иных случаях я против не только
выставок, но и всякого показа даже знакомым.
Между прочим,
получила ли ты мое письмо о религии, я что-то не уверен, что оно из-за цензуры
дойдет. 22 / V – 44. Юрий.
Здравствуй
дорогая мама!
Написал я тебе в
прошлый раз письмо, а теперь подумал и вижу, что написал чушь. Ничего из этого
не выйдет, нечего и пытаться. С выставкой этой, если еще не поздно, ради Бога,
ничего не устраивай. Возьми все обратно. Мне это очень не нравится. Если бы я
хоть какую-нибудь пользу извлечь из нее мог, хоть критику друзей выслушать, это
еще куда ни шло. А то ведь я, главное действующее лицо
в этой пьесе, оказываюсь за сценой, и хоть имя мое здесь замешано, отвечать за
все я не могу. Даже из старых работ, я их прекрасно помню, никогда бы я не
выставлял ни девушки, ни автопортрета. В этом совершенно нет логической связи с
дальнейшим, т. к. работы эти носят только учебный характер, а этюды некоторые,
раньше валявшиеся под кроватью, могли бы вылезти на свет в силу связи с
дальнейшим творчеством.
Может быть, я
одичал, оторвавшись от прошлого, но мне с моим теперешним характером, чужды все
эти мероприятия. Прислала ты мне вырезку о выставке художников Московской
области. Всех я их знаю, вместе с ними выставлялся в 40 году. И что же; тот же
уважаемый Александр Андреевич выставил там портреты, написанные еще в 27 году.
Так же и остальные. О Певзнере мне говорить нечего. Не знаю, может быть и вышло
бы что-нибудь, да жена заездила. Так и остался дилетантом. По всему тому, что
они делают, не видно, что они пережили войну. То, что о них там пишут, ерунда.
Мели, Емеля, - твоя неделя. Если они сами придают какую-нибудь цену этому, я им
не завидую. Старик - Ал. Анд-ч - крепкий, на него я надеюсь, но и то во многом
мнения у меня изменились, хотя окончательно все может выясниться только при
встрече. Остальные меня совсем не интересуют. Так для чего мне эта выставка?
Тут у меня все
время были гораздо лучшие возможности, дать вещи на выставку в Ленинград, - и
то отказался, так как никакой пользы в этом не вижу.
А в нашем музее
я даже за сохранность поручиться не могу.
Вот видишь, и
чувствую я, что делаешь все это из любви ко мне, но все мои последние письма
только и наполнены упреками. Может быть, я, по-твоему, и чудак стал, но пойми,
что в душе я очень люблю искусство и отношусь к нему честно, и для меня гораздо
лучше быть чудаком, юродивым, чем халтурщиком. Вот
почему я принципиален в этом вопросе. Я замесил тесто, а кто-то слепил из него
подобие пирога, и подает кушать не выпеченным, и я за
это должен отвечать как пекарь.
Это же вопрос
моей чести. Надеюсь, что ты теперь поймешь это, махнешь на меня рукой, и больше
ничего предпринимать не будешь.
Не обижайся на
меня, ты меня помнишь таким, каким я был три года назад, а эти года были для
меня каждый за 10 лет. Немудрено, что я изменился, и что ты не можешь меня
понять.
Здесь у меня
совсем скука. Петр Иванович заболел ревматизмом, лежит, я остался один, работы
много, но настолько все это надоело, что глаза ни на что не смотрят, и делать
ничего не хочется. А ведь пока ничего плохого в моем положении. Живу хорошо, и
войны пока на нашем участке нет. А начнется, и возможно скоро - ну, тогда,
правда, если в какое-нибудь скверное положение попадешь, то завертишься, что и
все мысли вылетят. Останется одна - добраться вечером или вообще в какое-нибудь
время до кровати.
Привет родным,
пусть извинят меня, что почти совсем перестал писать, голова не работает, не
могу. 25 / V – 44. Юрий.
Если бы мне
как-нибудь удалось вырваться хоть недели на две в Москву, то, мне кажется,
почти наверняка устроился бы там, не снимая шинели. Но видно придется влачить
свой крест до конца по псковским болотам.
Полная перемена
обстановки - это замена того расстояния, о котором я писал в начале письма.
Только это могло бы вылечить меня в настоящий момент.
А насчет Клавы,
что ж сказать - ведь я только тебе нахожу энергию писать, и то не всегда, всем
остальным только отписываюсь, так что, наверняка, из этого ничего не выйдет
интересного. Для неё письма сейчас я не в состоянии написать, а писать
стандартные - себе нервы портить. Это как отцу - получишь от него какой-то
отрывок из сводки Информбюро за прошлый месяц, и пару сухих фраз, может ли это
разбудить для теплого, как подобало бы для отца, письма? Разозлишься, и
напишешь в его стиле. Результат переписки - я им недоволен, он мной, наверное,
тоже.
Последние письма
на промежутке примерно 10 дней, их, кажется, 4-5, но не меньше, интересно, в
каком виде ты их получаешь. Они хоть не веселые, но…
Как кому на
свете
Дышится,
живётся,
Такова и песня
У него поётся…
Песнь моя
тосклива,
Виноват в том я
ли,
Что мне жизнь
ссудила
Горе да печали…
30/ V – 44. Юрий.
***
Здравствуй
дорогая мама!
Получил сегодня
два твоих письма, от 7 и от 11. Очень рад, что, наконец, отец приехал домой,
может быть, действительно не растеряется и устроится там. Тем более что сегодня
снова слышал подробности приказа о демобилизации учителей. А ему-то, как
вольнонаемному, ей Богу, нужно совсем хлопать ушами, чтобы не устроиться. Я
лично не питаю никаких надежд на приезд, я уже писал тебе, что и музей-то -
организация мало внушительная, чтобы ее просьбе могли внять. А, кроме того, и
сам я нахожусь в таком фальшивом положении, что мне сейчас, даже в лучшем
случае, некому устроить. Я тебе писал об этом, поняла ли ты. Дело в том, что
моя специальность штатами не предусмотрена и, следовательно, там, где я
нахожусь, - в штате не числюсь. До нового года я еще числился за той частью,
куда я был переведен прошлой осенью, но зимой у них происходило сокращение
штата, и меня, как выбывшего, оттуда вычеркнули из списков. И получилось так, -
оттуда отчислен, здесь не причислен, и витаю в
облаках. В этом положении один недостаток - не получаю денег, но есть и свои
преимущества, - когда проходит тотальная мобилизация (сокращение тылов), то
проходит мимо меня, так как большое начальство, власть имущие, или не знают обо
мне, или смотрят сквозь пальцы. Нет в списке - и хорошо. Список - дело
официальное, и ведь по нему и проходит всякое сокращение и обсуждение. А
ходатайствовать об отпуске, это значит объявить о своем существовании,
выдвинуть свою фигуру на первый план. «А подать сюда Тяпкина-Ляпкина», - может
закричать отдел кадров. Да в последнее время участились случаи, что уезжают
куда-нибудь в отпуск или в командировку, и не возвращаются - устраиваются там,
поэтому отпуск дают с большим трудом. Конечно, если бы бумажка, присланная
оттуда, была внушительная, со штампом солидной организации, за семью печатями и
какой-нибудь громкой подписью, это могло бы запачкать мозги, и, может быть,
могло бы получиться удачно.
Вижу теперь, что
ты в моем письме мало чего поняла или просто не вдумалась. Я, наоборот, давно
отрешился от всяких притязаний на «великое» и «гениальное». Это звучит, по
крайней мере, глупо. Мол, не суждено быть ни общепризнанным соловьем, ни
важным, хозяйственным петухом. На сто лет жизни мне тоже не приходится
рассчитывать, чтобы откладывать что-либо на далекое будущее. То, что я не
сделаю сейчас, я не сделаю никогда. И жизнь свою я представляю себе, как жизнь
серенького, скромного, незаметного щегла, поющего песни своей души в тени
кустов. И, тем не менее, и он находит себе круг слушателей и ценителей. Нет,
тебе и не понять этого. Кроме того, что ты мать, ты еще и женщина, а у каждой
женщины все построено, прежде всего, на материальной основе. Из этого правила
почти не бывает исключений.
В этих вопросах,
вообще, давать какие-либо советы мне бесполезно. Я совсем не тот, каким ты
знала меня до войны, и если, может быть, у меня сейчас не все винтики в
порядке, так я не обижаюсь на это. Это дает мне возможность тоньше чувствовать
и острей воспринимать действительность. Ну, пока, и хватит. Привет от меня
родным. Сообщи мне о результатах пребывания отца. Может быть, даст Бог,
действительно устроится. 18 / VI – 44.
Юрий.
Здравствуй
дорогая мама!
Сейчас мы переживаем
радостное, но вместе с тем грустное для меня событие. Петр Иванович завтра
получает документы и, наверное, послезавтра уезжает в Москву. Жена и друзья
похлопотали там, где нужно. Здесь тоже счастливое стечение
обстоятельств, что он и болен, и не может работать второй месяц, вот теперь он
по вызову из Политуправления ж/д Красной Армии откомандировывается в их
распоряжение, где хоть и также будет в военной части, но по специальности,
среди друзей и недалеко от дома, так что даже каждый выходной может ездить
домой. Я очень рад за него, но в то же время мне очень и очень грустно.
Я теперь буду совсем один, даже поговорить не с кем. Здесь даже, когда нас
разделили, мы виделись чуть ли не каждый день, а в последнее время снова жили
вместе. В тяжелые минуты, когда нас обоих глодала тоска, пустота, мы могли быть
полезными друг другу, к нам в помощь приходили то Байрон, то Гоголь, то Бодлер,
- настоящая поэзия, воспоминания о настоящем искусстве снова наполняли нас,
облегчали жизнь. Разве не легче, когда знаешь, что рядом с тобой человек живет
теми же интересами, понимает тебя, в нужную минуту и ободряет. А теперь я снова
один, и по свойствам своего характера снова замкнусь в свою раковинку и
выставлю наружу колючки. Тяжело в жизни быть без громоотвода. Зимой я узнал,
что единственная девушка, с которой я был близок, отношения с которой могли бы
завершиться логическим концом, погибла в 42-ом году от бомбежки, очевидно, как
раз в то время, когда и с тобой случилось несчастье, в тоже время и я был
ранен, и переписка с ней у меня прекратилась … То время - узел каких-то бед. И сейчас
живешь под страхом ожидания новых испытаний. Я не знаю, чем закончились твои
дела с С.И. Аристовым, но чем бы они ни закончились, сейчас ввиду сложившихся
обстоятельств ничего не получится. Вот после того, как Петр Иванович приедет, я
спишусь с ним, а потом с тобой, ты побываешь у него, узнаешь мое положение и
все мои возможности, тогда можно предпринимать что-то реальное. Давно не
получаю от тебя писем. Правда, предчувствую, что сейчас не до этого, отец пока
дома, но мне очень хочется узнать, в каком положении его дела. Сегодня я
определенно узнал, что нестроевые учителя подлежат демобилизации, или, по
крайней мере, имеют право на отзыв. Но, во-первых, у меня нет никаких
документов, удостоверяющих мою личность, кроме красноармейской книжки, которая
заполняется со слов, во-вторых, я строевой, сейчас нестроевой должен быть хуже
здоровьем, чем раньше, совсем негодный. Но самое главное, конечно, что на отзыв
мне рассчитывать не приходится. Предмет неважный, да и опыт небольшой, кому я
нужен. Если бы был отзыв возможен, то я бы развил энергию, всех бы обошел, но
вырвался.
А сейчас, пока
надежды нет, посылаю вместо себя - фотографию. Она случайная, и в силу этого
жизненная. Это однажды шел с котелками за обедом, и удачно попал на последний
кадр пленки у приятеля-фотографа. Недавно получил хоть и единственный
экземпляр, но увеличенный, и посылаю его к вам. Привет родным. 28 / VI –
44. Юрий.
Латвия
Здравствуй
дорогая мама!
Сегодня получил
твое письмо, на все твои вопросы я уже ответил в предыдущих письмах.
Беспокойные переезды настолько утомили и задергали, что мною овладело полное
безразличие. Позавчера я написал тебе письмо с планом устройства выставки,
вчера я уже раскаивался в этом. Ночью после переезда, лежа на траве в лесу,
пытался вспомнить, что же, в сущности, осталось у меня дома. Да притом я не
знаю, все ли сохранилось, и в каком виде. Память подсказала мне очень немного.
Так это все далеко, и так давно все это было. Что видно, не мне судить о
прошлых работах, да еще на таком расстоянии. Вспомнилось, что, в сущности,
сделано очень, очень мало, и самый неплодотворный год - последний перед войной.
Невольно пришло на ум одно из стихотворений Бодлера с такими строками:
«О, нерадивый
раб! Когда сберусь я с силой
Из зрелища моих
несчастий и скорбей
Труд сделать рук
моих, любовь моих очей…»
Делайте, что
хотите, если это может принести хоть маленькую пользу, улучшить положение.
Настолько все осточертело, что, несмотря на все
успехи, все смотрится только в мрачном свете.
Отец мне также
писал, что проезжал мимо Столбцов и не мог зайти. Мне кажется, что у него и не
было к этому желания. Если бы я когда-либо, даже на этих бесконечных переездах,
у нас они во много раз чаще, чем у него, находился от родных на таком
расстоянии, не может быть, чтобы не выбрал случая зайти.
К Петру
Ивановичу, безусловно, зайди, выходные у него, наверняка, в общий день -
воскресенье, тем более, что у него теперь мои работы.
Леве писал, но
ответа от него не получил. О ходатайстве до сих пор не слышал ничего, наверное,
оно не получено. Между прочим, здесь через друзей я закинул удочки, на тот
случай, если оно придет, то в этом меня поддержат кое-какие влиятельные лица.
Привет
родным. Юрий. 3 августа <44 года>.
Мария Ивановна
Авдеева - сыну, Ю. К. Авдееву
31. 10. 44
Здравствуй,
дорогой Юрочка!
Безмерно рада,
что ты жив и на старом месте, я думала, я не увижу праздника за слезами.
Передай своим друзьям, которые тебе помогли, моё материнское спасибо и горячий
сердечный привет. Скажи им, что я для них также буду матерью и всегда готова
принять их у себя, как дорогих гостей и как своих детей. Я и папа поздравляем
все вас с торжественным праздником 27-й годовщины Октября.
О себе писать
особенно нечего, наша жизнь течёт, слава богу, без изменений. Я и папа
работаем. Вот только Лёва давно не пишет, он стоял в Калинине не отдыхе, а
сейчас, вероятно, в боях, на фронт Карельский, всё время в действии.
Не помню, писала
я тебе или нет, папа, когда ехал домой, заехал в Столбцы, там ничего не
осталось, всё погорело, бабушка умерла, дядя Павел умер, тётя Люба прислала мне
подарки очень хорошие. Папа привёз очень туманные слухи, которые ему передали в
Столбцах, будто бы наш Владимир писал дяде Павлу, что он в плену и просил взять
его к себе, там, говорят, в оккупированной местности это практиковалось, т. е.
пленных давали крестьянам в работники. Но, насколько это верно, отец не
добился, ведь ты знаешь, что он уж слишком осторожен и труслив. Я бы думается,
за сто вёрст пешком убежала, чтоб узнать. Но возможно, эти слухи имели
какое-либо основание, иначе, откуда бы взялись слухи, что у Авдеева сын погиб.
Тётя Люба пишет нам, хочу сама спросить у ней. Столбцы
два раза горели, и сейчас там даже Костя едва нашёл сестру, живут в сарае, а
здесь у нас всё по-старому, все живы и здоровы, все шлют тебе привет. Я, как
получу ваши письма, так и бегу поделиться с ними радостью. Ваня
женится в третий раз на какой-то милиционерке, вот и всё о нас.
Шлём тебе привет
и желаем здоровья. Папа изменился в лучшую сторону. Живём сейчас хорошо, и мне
стало с ним полегче.
Целуем тебя
крепко. Папа и мама Авдеевы.
31 – X 44 г.
Публикация О. Авдеевой