В. Мысин

ЗАБЫТЬ ?! НИКОГДА !

ОБ АВТОРЕ

В личном архиве участника Великой Отечественной войны Владимира Никаноровича Мысина есть один - особенный - документ. В левом верхнем углу его обозначено «Полевая почта 68598 19 декабря 1943 г., № 245/4». На той же строчке, где номер, но чуть правее, крупно - ИЗВЕЩЕНИЕ - и далее текст; «Ваш сын майор Мысин Владимир Никанорович уроженец г. Москвы - 162, Мытная улица …, в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге и проявив геройство и мужество был 7 декабря 1943 года убит в районе д. Минькивки Малинского района Житомирской области, похоронен. Остался на поле боя». Круглая печать, подписи командира и комиссара части. Эту похоронку на сына получили родители и долго не знали, что он не погиб, остался жив «всем смертям назло».

О том, что случилось в сорок третьем году, Владимир Никанорович Мысин рассказал в своих воспоминаниях «Забыть?! Никогда!» И не только об этом. В книге нашло отражение все, что происходило с ним на фронтовой дороге длиною в четыре военных года. Здесь нет подробного описания крупных битв, масштабных боевых операций армий, но есть личные впечатления о тех событиях, в которых автор был действующим лицом, его переживания о том, что более всего его мучило, радовало или полностью захватывало. Крепким и здоровым девятнадцатилетним парнем ушел он на войну, а вернулся с нее молодым инвалидом. Не раз и не два доставала его вражеская пуля, как сапер он часто бывал на волоске от гибели, но судьба его хранила, оставляла целым и невредимым. А вот в январе 1945 года не успела, видно, отвести беду. Во время наступления на Сандомирском направлении командир саперного батальона Мысин получил тяжелое ранение. Врачи Львовского госпиталя сначала боролись за его жизнь, а потом пытались спасти зрение. Не получилось. Праздничного салюта в День Победы ослепший солдат не увидел.

Что было потом? Активная и насыщенная жизнь, которая вполне может стать темой еще для одной книги. В самом деле, вместо отчаяния, вполне понятного в такой ситуации, этот человек день за днем, месяц за месяцем, год за годом стал восстанавливать в памяти ту часть бытия, что осталась позади. Он захотел написать воспоминания и с этой скромной задачей справился. Кто знает, может быть, осмысление прошлого помогло ему определиться и в настоящем, направить энергию в нужное русло. Вот только несколько штрихов из послевоенной биографии. Когда Владимир Никанорович понял, что работа на учебно-производственном предприятии ВОС его целиком не поглощает, он занялся шашками. Доигрался до кандидата в мастера спорта по русским и международным шашкам, заслужил звание судьи всесоюзной категории и почетного судьи по спорту. К его наградам, полученным за боевые заслуги: орденам Красного Знамени и Суворова III степени, Отечественной войны I степени, Красной Звезды, медалям «За боевые заслуги» и «За Победу», - прибавлялись всевозможные знаки отличия мирного времени, в том числе и «За долголетнюю и плодотворную деятельность по развитию советского физкультурного движения». Не свидетельство ли это бодрости и силы духа, которые в самые страшные минуты жизни помогали Владимиру Никаноровичу не сломаться, выстоять? Не эта ли духовная основа и есть самое главное в его книге? Впрочем, пусть об этом судит читатель.

Моему внуку Володе, внукам Хариса Якупова и Мансура Гарифуллина посвящается

Мы просим об одном тебя, историк:

Копаясь в уцелевших дневниках,

Не уменьшай ни радости, ни горя:

Ведь ложь - она как гвозди в сапогах.

Вл. Жуков «Историку»

ЛИНИЯ ЖИЗНИ НАЧАЛЬНОЙ

Когда во Львове мы с отцом вышли из госпиталя, то первым моим желанием было зайти к моему врачу - заведующей нашим отделением подполковнику медслужбы Пильман (не осталось в памяти ее имени, помню только, что харьковчанка). Благо, что госпиталь свертывался для перебазирования в Бреслау, и мне сказали, что увидеться и поговорить с ней можно у нее дома, дали адрес.

Доктор была дома. После приветствий и сравнительно недолгого разговора я попросил отца оставить нас одних: очень хотелось беседы с глазу на глаз, хотелось излить душу.

Напомнил, как был резок с ней, когда прибыл в госпиталь в тяжелом состоянии, а она ночевала дома во время приема раненых. Как потом услышал, что соседи по палате уважают ее, как чувствовал и замечал ее внимание к себе, особенно после кровоизлияния. Напомнил и операцию, и мои шутки после переливания крови, и ее слова: «Я не девочка. Мне пятьдесят пять лет, мне можно верить». И поверил так, что просил начальство не отправлять меня дальше в тыл, пока будет можно, а ведь в первые дни требовал отправки в другой госпиталь.

На сердечные слова благодарности вдруг услышал: «Не надо благодарить меня, медицину. Благодарите своего папу и маму, дедушек и бабушек: они, наверное, очень здоровые. И свой молодой и сильный организм благодарите. А медицина только немного помогла». Вспомнив об этом разговоре, я хочу вначале рассказать о своих родных, о себе довоенном, о том, как росли мы, мальчишки двадцатых годов.

Повествование о жизни, автобиографический рассказ положено начинать с родословного древа. Оно у меня породы не изысканной: нет «голубых» кровей, в жилах течет кровь рязанских крепостных крестьян.

Бабушка по отцу - Марфа Тимофеевна - рассказывала, что, когда к ним в деревню пришло извещение об отмене крепостного права, она еще бегала в долгополой полотняной рубашке: было ей лет 11-12. А деревня их называлась Ничушки, по фамилии помещика Ничушкова. Уже в детстве ей довелось познать все виды тяжелого крестьянского труда. Но пришло время - выдали замуж за Кирилла Соколова, крестьянского парня, отданного помещиком в солдаты. В одну из побывок и сыграли деревенскую свадьбу.

Двадцать пять лет отслужил дед Кирилл рядовым. Считался отличным стрелком, видно, глаз был зоркий - не зря фамилию носил: Соколов. И физически был очень крепок и здоров. По рассказу бабушки Марфы, в одну из побывок в деревне сказал дед мужикам, что ему под силу поднять и тридцать пудов. Смеялись мужики: «Хвастаешь ты, Кирила». Затеялся спор одного против «обчества». Навалили на него почти полтонны, пронес он их триста опорных шагов, поднялся с ними по лестнице на второй этаж дома местного богатея. Там и свалил ношу, выиграв спор.

О родителях матери знаю и того меньше. Жили дедушка Никита и бабушка Фекла в деревне Новые Свечи, километрах в пяти от Ничушек. Дед был весельчаком, любил выпить. Бабушка - обыкновенная крестьянка из бедняцкой семьи. Фамилию они носили Ковшовы.

Восьми лет от роду отдали моего отца в Москву, в «ученье». За питание он служил на побегушках в какой-то маленькой мастерской - устроил кто-то из односельчан. И когда несколько лет спустя бабушка собралась навестить своего старшенького, появилась необходимость «выправить» документы. Выписывал «пачпорт» волостной писарь. «А, ты из Моисеевых? (девичья фамилия бабушки, дед уже умер) - и вывел «Мысеева». А когца отец подрос и получал документы в Москве, две «е» превратились в «и», и фамилия получилась - Мысин. Ту же фамилию стали носить и приехавшие в Москву позже наши близкие родственники. Когда бабушка Марфа переехала жить к нам, то по новому советскому паспорту четко значилась Мысиной. Это уже в тридцатых годах.

А в начале нашего века отец, получая подзатыльники, научился слесарить. В армию его взяли в технические войска. Воевать-то по-настоящему ему не пришлось: военные мастерские, авторота сперва под Харьковым, потом где-то на Северном Кавказе.

Вскоре после Великой Октябрьской революции отец вернулся в Москву. Стал работать слесарем в трамвайном парке имени Апакова на Шаболовке. Получил комнату в доме, где жили в основном рабочие и служащие трамвайного пар ка. В один из отпусков, приехав в родную деревню, назвал невестой, а потом и женой крестьянскую девушку Нюшу из Новых Свечей. Сыграли свадьбу. А немного времени спустя перевез ее с небогатым приданым в Москву, в пятиэтажный кирпичный дом на Большой Якиманке.

Когда мать приехала в двенадцатиметровую «комнату на четвертом этаже, в ней на полу, у стены, лежал соломенный тюфяк, да в одном из углов была насыпана прямо на пол небольшая кучка картошки.

В этой-то комнате и раздался крик, возвестивший, что появился на свет новый человек, то есть я. Здесь же, напоенный свекольным соком по совету какого-то очень «знающего» соседа, я сразу же чуть было не ушел из жизни. Но роженицу с младенцем оправили на «скорой» в родильный дом, и все обошлось.

Через два года в нашей семье появилась девочка, а еще через три - опять мальчик.

В конце двадцатых годов отец сумел переселиться с семьей в несколько большую комнату и мы стали жить в квартире с видом на большую церковную площадь храма Ивана-воина, на Кремль - в солнечный день хорошо было видно стрелки часов на Спасской башне. Рядом с окном тянулась до самой крыши широкая железная пожарная лестница. По ней забирались на крышу загорать или просто «доказать»: она служила как бы мерилом храбрости и смелости.

Было такое мальчишечье понятие «двор». Во дворе водились разные компании. Но они все объединяюся против чужого двора. Чужой двор был плохим, свой - хорошим. «Наших бьют!» - это был боевой клич для всех мальчишек. Все мчались, чтобы наказать обидчиков, защитить честь «двора». Купаться на Москву-реку, на песчаные пляжи между Крымским мостом и стрелкой, прыгать в воду со стоявших там барж тоже шли всей ордой. И на стадион АМО (самый большой по тем временам в городе) никто не ходил по одному: ведь всем вместе легче было преодолевать высоченный забор - единственное препятствие на пути к захватывающему футбольному зрелищу.

Наши массовые налеты на клумбы с цветами, на сирень в ЦПКиО и на выставке (ВСХВ) были, пожалуй, самыми невинными шалостями. Можно было заняться делами и посерьезней, например, чисткой ботинок у входа в парк или продажей папирос поштучно. Это практиковалось в нашей среде, но не очень уважалось, хотя и приносило доход для «расшибалочки» и для покупки ирисок у бабки, постоянно сидевший с ними недалеко от дома.

На улицах в ту пору бывало очень много беспризорников. В пасхальные дни они тучами ходили у церквей. Многие из наших старших ребят знакомились с ними, некоторые попадали под их влияние, перенимали повадки и замашки. Одни подражали только внешне, другие всерьез втягивались в воровские игры. Приходилось видеть, как в группе ребят появлялись «герои» с уловом, как потрошились бумажники. Маленьких пацанов обычно отправляли опускать документы из украденных сумок в почтовые ящики - было такое правило у «честных» воров. Они любили погулять, рассказывали о попойках, играли в карты на большие деньги. В саду катали шары на кегельбане - тоже на деньги.

В таком доме, как наш, можно было вырасти нормальным рабочим парнем. Взрослые в общем жили дружно, собирались после работы и в выходные дни за небольшой выпивкой, в основном говорили о работе, ничего дурного не делали. И в то же время запросто можно было стать обыкновенным уголовником: влияние «черного» двора, где постоянно клубилась темная публика, похвалявшаяся сладкой жизнью, было сильным.

Меня спасли от этого два обстоятельства: дружба с Вовкой Максимовым и изменения в жизни нашей семьи.

Вовка был старше меня года на четыре-пять. Никого из старших он не боялся. Дрался только по необходимости и всегда побеждал, хотя был невысок и не очень силен. Брал смелостью. Он учил меня: «Видишь - драка неизбежна, бей первым посильнее, побольней. Первый удар - половина победы, и никогда ничего не бойся». Эти наставления я закреплял на практике: приходилось часто выяснять отношения за домом, у черного хода. Вовка здорово играл в футбол, в шахматы, в шашки, ему не было равных среди подающих мячи, когда играли в лапту. Ему нравилось кувыркаться на турнике. Он любил читать, умел рассказывать о прочитанном. Я «прилип» к нему. Стал играть в шахматы и шашки, меня потянуло к шпагам. Читать-то я научился рано, пяти лет, в детском саду по кубикам. Умел даже выводить полностью свою фамилию и очень этим гордился. Так что при поступлении в школу я уже умел читать, писать, считать. Поэтому через месяц-полтора занятий в первом классе меня перевели во второй. И лишь боязнь отца, что я окончу школу рано и мне некуда будет деваться, заставила его «придержать» меня в третьем классе под предлогом болезни. Что же касается Вовы Максимова, так это он привил мне любовь к книге: я записался в библиотеку, стал читать даже по ночам - за письменным столом, обхватив настольную лампу руками.

Наша дружба продолжалась с ним до его ухода в армию. А потом он ушел добровольцем на финский фронт, был ранен, награжден орденом Красного Знамени. В 1940 году я увидел его в трамвае в командирской форме, с орденом на груди, но подойти постеснялся - он мог и не помнить меня. Мне повезло на встречу с ним в те далекие тридцатые годы, когда я был еще пацаном-несмышленышем.

В то время мой отец вступил в партию, и его послали в деревню в числе «двадцатипятитысячников» - так называли тогда тех, кто по заданию партии отправился в деревни создавать колхозы. Помню, вернулся он загоревшим, заросшим, грязным, но довольным: с поставленной перед ним задачей, видимо, справился. Иначе бы ему не предложили должность управляющего Москворецким отделением Мосгорбанка. Сейчас можно удивляться, что простого слесаря, каким был мой отец, вдруг посадили в кресло, да еще финансовое. Но в то время такое выдвижение было в порядке вещей. Пришлось Никанору Кирилловичу Мысину учиться. Преподаватели приходили к нему в кабинет утром, до начала рабочего дня. А я ему дома помогал осваивать арифметику и алгебру. Мне было интересно. Природные математические способности помогали мне не ударить лицом в грязь, да и, поняв ответственность момента, я сам засел за учебники.

Отец стал получать зарплату побольше. Я тоже не сидел без дела, продолжал плести ручки к дамским сумочкам (хозяйственные сумки-«авоськи»). Эту надомную работу по-прежнему брала в артели мать, переставшая работать кондуктором в Апаковском трамвайном парке. Материально мы стали жить лучше. У нас появился фотоаппарат, отец купил мне велосипед, футбольный мяч, городки. Все это стало выделять нас из рабочей среды. То ли из-за занятости, то ли из-за новой должности, но отец перестал останавливаться у ворот дома поболтать с соседями, все реже бывал с ними в компаниях. Он и говорить начал по-другому: появились новые слова и выражения. К этому в доме быстро привыкли, приняли как должное, но отношение к нему изменилось, стало более уважительным что ли. Авторитет отца возрос, когда его избрали депутатом райсовета: к нему стали приходить посоветоваться, просить помощи. Все это распространялось и на меня - среди моих друзей все больше оказывалось нехулиганистых ребят.

В те годы повальным увлечением было радио: собирали детекторные приемники, мотали катушки, клеили конденсаторы. Вот и отец смастерил такой приемник, сделал к нему большую трубу, и мы вместе с соседями получили возможность слушать еще не многим тогда доступные передачи московского радио.

У нас с друзьями завелся обычай собираться на лестничной площадке, у радиаторов отопления. Здесь мы пересказывали содержание радиопередач, говорили об увиденных фильмах. Все это расширяло наш кругозор, а заодно и отвлекало от опасных забав.

Память возвращает к тем случаям в моей жизни, которые были для меня своего рода встряской. В деревне Ничушки, куда нас на лето отвозил отец, я дважды тонул. Один раз прямо у него на глазах, когда меня занесло в речке Ясьминке на самое глубокое место. Правда, сильно испугаться я не успел. Зато в другой раз натерпелся страху. Я вместе с ребятами замерял глубину небольшого ручейка, протекавшего посреди деревни и впадавшего в пруд. И неожиданно провалился, пошел, как говорится, ко дну. Едва выбрался. Оказалось, что в этом месте когда-то выкопали колодец, потом о нем забыли. Со временем его совсем не стало заметно. Туда я и угодил. На всю жизнь запомнил это.

Бывал я незаслуженно и нечаянно бит. Помню, в 1932 году отец стал снимать в Салтыковке на лето комнату. Однажды хозяйский сын Юрка, правда, по просьбе взрослых, отрубил голову голубю. Эту птицу мы нашли подбитой, выходили и души в ней не чаяли. Все ребята категорически отказались от супа с голубем, Юрке же пообещали «выдать». Мы остановили его, когда он проходил мимо городошных площадок. Как положено, был задан вопрос вопросов: «Ну?» В ответ он замахнулся, и вся сила удара камнем, зажатым в кулаке, обрушилась на меня. Была разбита левая бровь, под глазом зияла глубокая рана. Опасались даже, что ослепну. Пришлось долго лечиться. Были и другие случаи. Ну что тут скажешь? Видно, вот так жизнь готовила меня к более трудным испытаниям.

А пока в 1934 году меня вместе с небольшой группой пионеров Москворецкого района включили в состав сводного пионерского батальона Москвы для участия в первомайском параде на Красной площади. В ЦПКиО, на набережной Москвы-реки нас долго учили ходить в строю, держать равнение и другим премудростям. У меня все это неплохо получалось, поэтому поставили правофланговым в шеренге. Запомнилось тревожное ожидание перед началом парада. Наш батальон стоял вместе с воинскими частями на улице 25-го Октября. Нас приветствовал и поздравлял с праздником К. Е. Ворошилов.

Школьные дела занимали все больше времени. Появились новые друзья. Некоторых помню настолько отчетливо, что, кажется, мы только-только расстались. Например, Юру Егорова и другого Юру - Артюхова, сына профессора. Из отцовской библиотеки он давал мне читать Ж. Верна, М. Рида, а потом интересовался моим мнением, делился своим. В нашей компании появились девочки, мы ходили с ними на каток, в театр.

Учились мы хорошо, без троек, но примерным поведением не отличались. Случалось, что пели в полный голос песенки из модных тогда «Веселых ребят» не только на переменах, но и на уроках, острили, стреляли друг в друга бумажными пульками из резинок. Часто заводилой в этих проделках оказывался я, хотя и был старостой класса. Отвечать приходилось и за ребят, и за себя. У нас в школе пионервожатой работала Лена Урицкая - дочь председателя Петроградской ЧК. С одноклассниками бывал у нее дома, все вместе ходили в театры и кино, а потом делали макеты декораций из спектаклей. Все интересно было, ничего не хотелось упустить. Но что больше всего нас захватило, так это путешествия и экспедиции. Благодаря стараниям учительницы географии (у нее муж был полярником), ее увлекающим рассказам, в школе возник кружок Арктики. К нам на занятия приезжали покорители северных широт. Запомнилась встреча с начальником полярной станции острова Диксон Светаковым. Когда вернулись со станции «Северный полюс» Папанин и его спутники, в больших залах ЦПКиО, недалеко от главного входа, были выставлены личные вещи полярников, оборудование их станции. Мы дежурили там, водили экскурсии, чувствуя себя знатоками арктической жизни. Это настолько нас увлекло, что мы, кружковцы, задумали совершить путешествие на Север. Стали собирать теплые вещи, заготавливать продукты на дорогу, разрабатывали маршрут. Но одна из девочек проговорилась своей маме, взрослые устроили нам головомойку - тем дело и закончилось.

Нельзя забыть и Николая Николаевича Лебедева - нашего преподавателя биологии. Страстно влюбленный в свою науку, он прививал эту любовь и нам. «Определитель растений» был почти у всех. Мы бродили по парку, по Нескучному саду, изучали растения и сверяли с образцами каталога.

В то время, о котором я рассказываю, родители не очень за нами присматривали. Со школьными и прочими делами мы управлялись самостоятельно. В мае 1935 года в школе нужно было кого-то послать за пригласительными билетами для поездки в только что открывшейся новинке транспорта - метрополитене. Выбор пал на меня, и я получил их в райкоме комсомола. Всем классом мы хорошо покатались на подземных поездах, осмотрели станции. Потом выяснилось, что билеты-то давались на всю школу. Вызвали меня в комитет комсомола - я получил взбучку и гадал, что дальше будет. Но директор школы Алексей Сергеевич Лихачев (впоследствии заместитель наркома просвещения) вступился за меня. Так что я отделался легким испугом.

В 1936 году мы переехали в отдельную квартиру. И мне очень не нравилось желание ребят, появившихся в доме раньше и считавших себя хозяевами, «прописать» меня, то есть поколотить. Дело в том, что на лацкане моего пиджака красовались четыре значка: «Юный ворошиловский стрелок», «Будь готов к труду и обороне», «Будь готов к противовоздушной и противохимической обороне» и «Будь готов к санитарной обороне». Три значка с цепочками выглядели особенно внушительно. Нормы я сдавал в школе, стрелял на стадионах, в тире фабрики «Красный Октябрь», то заработал их честно. Так вот эти значки также нервировали и некоторых ребят из соседнего двора. Пришлось показать, что я не из боязливых. Подействовало, хотя с самыми агрессивными «управдомами» все равно схватывался.

В 1937 году отца избрали председателем Москворецкого райисполкома (в этот район входил и Кремль). Он стал пользоваться персональной машиной ЗИС-101. Мы не стали жить как-то богаче, все осталось по-прежнему. Только машина подавалась к подъезду, да в выходные дни начали выезжать всей семьей в однодневный дом отдыха Моссовета, расположенный в Ильичево, на берегу Москвы-реки.

Свой очередной учебный год я начал в новой школе.

Мне удалось как-то сразу освоиться в новом классе, и во время выборов в Верховный Совет CCCР я оказался в числе восьмерых одноклассников, назначенных агитаторами. Нам поручили проводить разъяснительную работу среди избирателей: рассказывать о Советской Конституции, о правилах голосования, о международном положении, отвечать на вопросы. Делали мы все это, посещая квартиры. У меня их было четыре в девятиэтажном доме рядом со школой. Я познакомился с жильцами, одна из них - тетя Дуся, у которой было трое сыновей, - согласилась, чтобы наши заседания проводились в ее большой комнате. Сюда приходили домашние хозяйки с кучей детворы, старушки, перебравшиеся из деревень к своим детям. Такая была у меня аудитория. Те, кто работал, тоже появлялись, но позже, когда я уже заканчивал агитацию и приступал к ответам на вопросы. Конечно, во время первых моих посещений я ловил и удивленные, и настороженные взгляды, но вскоре ко мне привыкли, и на мой стук дверь сразу отворялась, а звонкие ребячьи голоса оповещали: «Дядя Володя пришел».

А дяде не было и пятнадцати. Приходилось очень много готовиться по самым различным темам. Зачастил в читальные залы библиотек «Гознак» и имени Бабеля. Прочитывал горы брошюр и газет, посещал консультации в РК ВЛКСМ Москворецкого района, брал на дом все, что могло мне помочь в беседах, пытался самостоятельно разобраться в международных вопросах. Словом, всерьез относился к поручению. Уж не знаю, какой я на самом деле был агитатор, но мне все это пошло на пользу: больше стал знать. Во время самих выборов мы дежурили на избирательном участке в школе.

Выборы прошли, но долго жители «наших» квартир, завидев нас, приглашали в гости. Значит, кое-что нам удалось. Нас тогда за нашу работу досрочно приняли в комсомол. А потом меня избрали старостой класса. Я хорошо учился, не за горами было лето. Все шло своим чередом, но одно событие изменило спокойное течение жизни в нашей семье.

Это случилось в июле. Вечером, накануне выходного дня, на дачу пришла машина отца, чтобы отвезти нас в дом отдыха в Ильичево. Мы поехали туда не сразу, а заехали в Москву, в исполком, за отцом. Он как всегда сел рядом с шофером, а мы сзади. Проехали немного, всего километров двадцать, может быть. Отцу захотелось вспомнить молодость, служил когда-то в армии в автороте, водил дореволюционные кабриолеты. Поменялся местом с шофером, сел за руль. Вел машину нормально. Но в одном селе, не помню его названия, ехавший по шоссе велосипедист вдруг вильнул прямо под колеса нашей машины. В памяти до сих пор - жуткий хруст, белые лица отца и водителя... В доме отдыха узнали о случившемся, и мы не знали, как себя держать под взглядами окружающих. Они вроде бы и сочувствовали, но между нами и остальными вырастала незримая стена. Было такое ощущение» что теперь нам нет места в этом «высшем» обществе.

Отца сразу же освободили от должности председателя райисполкома. Началось следствие. Оно продолжалось недолго, но какое это было тяжелое время! Мне приходилось видеть на глазах отца - здорового, крепкого мужика - слезы. Народный суд не признал вины отца: четко просматривались отпечатки протекторов колес машины и резкий зигзаг к середине дороги велосипедных шин. Многие свидетели видели, как повело велосипедиста, утверждали, что он был пьян. Отца оправдали, водителя строго наказали за передачу управления машиной. Отцу снова предложили работу в банке: управляющим отделения сначала в Дзержинском, а потом в Ленинградском районе.

После всего случившегося жизнь на даче пошла у меня кувырком: узнал вкус портвейна, родных сторонился, прибегал только есть и спать. Вместе со шпаной стал наведываться в чужие огороды за цветами, хотя они были совсем не нужны и тут же выбрасывались. Чуть было не влип в дело - «очистку» одной пустующей дачи, да спохватился, заговорила совесть, и я отказался от участия в этом мероприятии.

Впервые с нетерпением ждал окончания летних каникул: хотелось в школу. Но и там былого душевного равновесия не было: хорошо учился по инерции, без интереса; к избранию старостой класса, в комитет комсомола отнесся без энтузиазма, хотя, по правде сказать, придание ребятами моего авторитета здорово меня поддержало.

Зима 1939-1940 гг. была холодной. Занятия в школе отменили. Мы следили по радио за сводками с финского фронта, спорили, рассуждали, надеялись, что эта война не будет затяжной. Она закончилась, когда незаметно подкралась весна.

Весна набирала силу, вот-вот должны были грянуть выпускные экзамены но, как ни странно, учеба отступила на задний план. Другое нас волновало - постановление правительства о новых возрастных сроках призыва в армию и сроках воинской службы. Нас, парней-десятиклассников, не так беспокоили события в Европе и поведение фашистской Германии, как то, что в перспективе у всех - армия. А ведь многие после школы собирались поступать в вузы. Нас стали вызывать в военкоматы, на комиссии, предлагали пойти учиться в военные училища - выбирай любое, в любом городе. И можно поехать за казенный счет. Какая уж тут учеба! Сначала робко, а потом все смелее мы стали прогуливать уроки. И с нас не спрашивали строго за это - допризывники.

Но все же выпускные экзамены сдали, получили аттестаты зрелости. Прощай школа!

На следующий день после выпускного вечера я уже стоял перед очередной комиссией в райвоенкомате. Мне предложили направление в Московское военно-инженерное училище. Я соблазнился названием «инженерное» и тем, что училище недалеко, в Болшево. Поехал туда на разведку и встретил парня из школы - Сашу Бондарева. Он год отслужил в армии, стал сержантом и надумал учиться. Без особых хлопот стал курсантом, и теперь до начала занятий работал в штабе училища писарем, имел отношение к приемной комиссии. Имея армейский опыт, стал умело и настойчиво меня агитировать. И еще одного давнишнего дружка - Юру Егорова - я вдруг увидел в курсантской форме. И я согласился. С помощью Саши и его друзей быстро, без очереди оформил документы. Но, оказалось, что зрение у меня 0,7 и 0,4, а этого мало (лекарский помощник все-таки записал по единице). А я только теперь понял, почему у меня не шла стрельба на дальние дистанции. К экзаменам меня допустили, но произошло невероятное: я, всегда сильный в математике, вдруг не смог решить ни одной задачи и ни одного примера по алгебре. Так и сдал чистым экзаменационный лист, получив соответствующий балл. Друзья ухитрились его изъять, и я пошел к другому преподавателю. И вот тут-то решил все, даже дополнительные задачки, которые написал экзаменатор. Он поставил мне большую красную пятерку и к ней приписал - «без дополнительных часов». Потом я сдал остальные экзамены и получил справку, что являюсь курсантом МВИУ и нахожусь в отпуске до 25 сентября 1940 года. Дома я ничего не сказал, но по неосторожности проговорился тетке. Это стало сразу известно родителям. Начались, как водится, разговоры, стали мне давать советы. Я терпел, разрешал наставлять меня, как маленького, не хотел лишать их возможности вразумить чадо перед началом взрослой жизни. А в шесть утра 25 сентября я уже был в училище, где меня определили в третье классное отделение, то есть в третий взвод первой роты. Учиться мне, как и другим курсантам, пришлось недолго - до 22 июня 1941 года.

КАК ГРОМ СРЕДИ ЯСНОГО НЕБА

Воздух был напоен ароматом соснового бора. Я это чувствовал даже сквозь сон. Было тихо. Только звонкие голоса лесных пичуг нарушали эту тишину. От их гвалта я и проснулся.

Прошло почти девять месяцев с тех пор, как я стал курсантом Московского военно-инженерного училища. Ох, и взяли нас, будущих лейтенантов, сразу в оборот: теоретические и практические занятия, строевая муштра - все без передыху. Летние лагеря, оказалось, тоже не курорт. Но одно вот такое воскресное утро вполне могло примирить с суровыми буднями.

По воскресеньям подъем не в пять, как обычно, а в семь. И хоть по привычке мы просыпаемся гораздо раньше, но вставать не торопимся: лежим себе на деревянных топчанах в брезентовой палатке до побудки и строим планы на целый день до самого отбоя.

Вот и это раннее июньское утро началось также. Говорим о предстоящем футбольном матче со слушателями Военно-инженерной академии имени Куйбышева, чьи лагеря рядом с нашими. Вместе с их командирами нам приходится часто потеть над изготовлением учебных полевых фортификационных сооружений. В их черных петлицах такая же, как и у нас, эмблема - «топорики». Мы дружим, но болеть все равно будем за своих. Кто-то вспомнил о встрече по волейболу и городкам с другими нашими соседями - танкистами. К нам могут приехать подружки, родственники, друзья. Это разрешается, да и для гостей путешествие совсем неутомительное: от Москвы всего два часа на поезде.

С первыми звуками горнов мы вскакиваем, делаем зарядку, пробежку к озеру, умываемся холодной озерной водой. Настроение отменное: впереди целый день отдыха, а вечером еще можно посмотреть новый фильм.

Сразу после завтрака мы спускаемся по лесным тропинкам, продираясь сквозь кустарник, снова к озеру, чтобы постирать рабочее обмундирование и портянки. Хочется поскорее с этим разделаться и искупаться. Может, улыбнется такое счастье - разрешит старшина роты.

Мы его недолюбливаем, он кажется нам заносчивым, недалеким, занудным. Ему, знаем, помог случай занять эту должность: его предшественник допустил ошибку. И это тоже нам не по душе. «Внутренний враг роты» - так называют в армии слишком въедливого и неумного старшину. Вот и наш такой.

Окунуться нам не пришлось, но не старшина был тому виной. Появился посыльный от дежурного по лагерю и передал приказ: роте немедленно прибыть в расположение. С недостиранным и мокрым бельем мы помчались к своим палаткам. Было объявлено общее построение на передней линейке. Обычно так мы строимся только на вечернюю поверку, а днем такое бывает в исключительных случаях.

Замерли мы в строю, нацелясь глазами на репродукторы, закрепленные на вековых соснах и столбах связи. Нам сказали, что будет правительственное сообщение и выступление Председателя Совета Народных Комиссаров.

И вот радио донесло до нас слова о бомбежках наших городов, о боях на всем протяжении нашей западной границы. Без объявления войны на нас напала фашистская Германия. Строй застыл. Что можно было прочесть на наших лицах? Конечно, недоумение, удивление, растерянность. Как же так? Ведь два года назад наша страна подписала с Германией пакт о ненападении.

Состоялся митинг. Потрясение, которое мы испытали в первые минуты от известия, сменилось воодушевлением и боевым задором. «Защитим Родину», «Все на фронт» - звучало в выступлениях. «Свихнулся гитлерюга», «Дадим прикурить» - раздавалось в курсантских ротах.

Ни о каких спортивных встречах и соревнованиях, конечно, не было и речи. В ротах, взводах, подразделениях спрашивали командиров, когда выпуск, когда отправят на фронт: ведь государственные экзамены сданы еще в конце мая. Но ничего определенного командиры не говорили, они сами не знали. Всю вторую половину этого тревожного дня мы слушали тягостные сообщения Совинфорбюро, спорили, строили предположения. Вдруг вспомнили, как на сборах, проходивших на озере Сенеж, курсант второй роты Жудро сказал: «Не журитесь, ребята, все равно до ноября нас выпустят». Его родной брат служил в авиации, был полковником, значит, рассуждали мы, что-то ему было известно, что-то назревало.

После отбоя мы долго не могли уснуть, а потом прозвучала боевая тревога - первая военная. В полной армейской выкладке мы сделали марш-бросок в район возможной выброски неприятельского парашютного десанта и до самого рассвета прочесывали местность.

Вот так обрушилась на нас война 22 июня 1941 года. Как гром среди ясного неба.

ВОТ ОНА - ВОЙНА!

Сбылось предсказание курсанта Жудро: нас выпустили из училища до ноября. Месяца не прошло с начала войны, а мы были уже в Днепропетровске. То, что увидели в привокзальном сквере, нас ошеломило: груды узлов, измученные дети, заплаканные женщины. Они рассказывали о страшных бомбежках мирных безоружных людей, о колоннах фашистских танков, давящих все на своем пути. Очевидцы в красках описывали жестокие бои, отступление наших войск. Горько это было слышать. Мы, лейтенанты-выпускники, успели узнать, что такое боевые тревоги, слышали залпы зениток и грохот разрывов, но пороха, как говорится, еще не нюхали. Случилось так, что и первая бомбежка Москвы вражеской авиацией произошла в ночь уже после нашего отъезда из города. Встреча с беженцами была как ожог, первым прикосновением к жестокой реальности войны. Настал наш черед в нее погрузиться.

В пределах Днепропетровской области формировалась 230-я стрелковая дивизия, по частям которой и разъехались мои товарищи. А я и еще несколько человек остались в городе для комплектования дивизионного 552-го отдельного саперного батальона.

В здании школы (у развилки проспекта Карла Маркса и улицы Пушкина) мы представились дивизионному инженеру 230-й стрелковой дивизии капитану Немцову и командиру 552-го отдельного саперного батальона старшему лейтенанту Вистгофу, которые также недавно прибыли из Москвы. У меня была отменная аттестация. Хотя в училище я был недолго, но прошел стажировку как командир саперного взвода, поэтому мне доверили командовать подразделением - 1-й саперной ротой батальона. В ней было более ста бойцов, многие из которых годились мне - девятнадцатилетнему - в отцы.

Мне нравилась служба в армии, успел полюбить ее за дисциплину и порядок. Умение же организовывать людей было во мне заложено, видимо, в детстве и в школьные годы. Ответственности я не боялся, имелись в наличии и знания. Политруком моей роты стал днепропетровец, старый большевик Яков Харлампиевич Красов. Умный, с большим жизненным опытом, очень уравновешенный, он всегда вовремя умел подсказать что-то дельное, нужное, был моим советчиком и армейским отцом. А его беседы с красноармейцами-саперами, постоянная забота о них, создали ему непререкаемый авторитет. Это его заслуга, что ни во время боевых операций, ни при отступлении наших частей в роте не было дезертиров и «отставших». Мы воевали на Днепропетровщине, в родном крае большинства моих бойцов, где жили их семьи, но ни один не подался «до дому, до хаты», чтобы повидать своих.

Взводами в роте командовали выпускники училища Борис Гулиашвили, Лева Эйзель и Григорий Яценко.

В военном городке (на Чичеренской улице), а потом на окраине города (в Соцгородке № 5) батальон принял личный состав, вооружение, боепитание, табельное имущество. Не до конца укомплектованными остались парковая рота и рота ТОС (техника особой секретности). Не хватало транспорта - лошадей и табельных фурманок. Зато проволоки всех видов мы получили сверх положенного. В лесу и в песчаных карьерах по уплотненной и ускоренной программе проводились занятия с саперами. Здесь же вели боевые стрельбы. Нужно было поторапливаться: враг вступал в Днепропетровскую область.

15 августа весь личный состав батальона принял военную присягу, а на рассвете следующего дня походной колонной выступил навстречу противнику. Мы уходили от ежедневных и еженощных бомбежек, взрывов и воя падающих бомб, жужжания и визга осколков. Я успел отправить отцу перевод - первые заработанные мною деньги.

Во время передвижения мы получили приказ не «обнаруживать себя», то есть не стрелять по вражеским самолетам, пролетавшим над нами. Это было многим непонятно, так же, как и мне: они летели низко, почти над нашими головами, видны были лица летчиков. Какое уж тут «не обнаруживать»! Я дал команду стрелять залпами всей ротой и стал стрелять сам. Нас остановил старший политрук, комиссар стрелкового полка. Состоялся очень неприятный разговор, вплоть до того, что он достал пистолет и пригрозил мне трибуналом. А могли бы стрелять в самолеты прицельно.

Стрелковые полки дивизии заняли оборону в полосе Крынычки - Карнауховские хутора по речке Мокрая Сура на западе Днепропетровщины. Наш саперный батальон разместился рядом со штабом дивизии в большом селе Благовещенка и получил конкретное боевое задание: закрыть минами и фугасами передний край обороны полков, прикрыть его заграждениями из колючей проволоки и малозаметных препятствий. Мою роту назначили в караул. От дежурства на постах остался свободным только один взвод.

Рано утром в штаб дивизии поступило донесение о прорыве противником обороны одного из наших стрелковых полков. Стало известно, что возможна танковая атака на село Благовещенка и окружение его танками с десантами автоматчиков. Я получил приказ - со свободным от караула взводом перекрыть минами дорогу, по которой могли пройти танки. В то время немецкие танковые колонны имели по сто, сто пятьдесят и более машин. Грозная сила.

По одну сторону намеченной к минированию дороги было кукурузное поле, по другую - ручей и вишневый сад. От него к дороге тянулись грядки с помидорами. Для прикрытия от вражеских разведчиков-мотоциклистов, которые вполне могли появиться, я начал расставлять наблюдателей с гранатами, с бутылками горючей смеси. И тут раздался оглушительней взрыв, заколыхалась земля, пронеслась мощная воздушная волна. За селом в небо поднялся черный столб дыма. Оказалось, что это взвод Яценко взорвал три с лишним тонны тола, чтобы немцы не захватили склад со взрывчаткой.

Звуки боя усиливались, приближались. Следовало торопиться. Минировали мы быстро, но по всем правилам минной науки. Четыре ряда трехкилограммовых Т-35 ставили на неизвлекаемость: в каждой ямке по три мины, в тридцати сантиметрах одна над другой, причем проволочка от чеки нижней закреплялась на ручке верхней. Потянут верхнюю - взорвутся все; снимут верхнюю, потянут вторую - выдернется чека нижней, освободит боек, он ударит по капсулю-детонатору. Снова будет взрыв. Придумали и новинку: от каждого ряда мин под углом 45 градусов в помидоры и кукурузу также уложили ряды мин - «усы», чтобы вражеский машины не съезжали с дороги.

Замаскировали минное поле обильной украинской дорожной пылью, сухими листьями кукурузы, коровьими «лепешками». Получилось отлично, даже не подумаешь, что здесь мины.

Осмотрел я внимательно место работы, еще раз проверил маскировку. Хотелось первое боевое минирование провести на самом высоком уровне. И вдруг - длинные пулеметные очереди. Это от белой хатки у поворота дороги стреляли в нас с фашистского танка, который, видимо, вышел на разведку. Пули сыпались с него широким разноцветным веером.

Пришлось залечь и ползти по спелым помидорам. Локти, колени, грудь, живот казались в густом и ароматном томатном соке. Смешно это выглядело, но нам было не до смеха. В вишневом саду были укрыты наши повозки из-под мин. Когда мы грузили на них раненых, с высотки за селом, из-за хозяйственных построек нас поливали свинцовым дождем уже три танка. Рвались в ветвях вишен разрывные пули, ударяясь о стволы деревьев. Одной такой шальной убило прямо у меня на руках раненого сапера. Нужно было немедленно уводить отсюда людей. В батальон можно было пройти вдоль ручья. По этому маршруту я и отправил группу саперов во главе с политруком и подводы, а сам остался с тремя бойцами, чтобы связаться с командирами моих двух взводов.

Но оказалось, это наша пехота отступает. Об этом мы узнали, добравшись до ближайших хозяйственных строений. Теперь в батальон был единственный путь - через заминированную дорогу и кукурузное поле. Мы выползли на помидорные грядки и услышали натужный гул моторов - от поворота дороги шли танки. Пулей мы перелетели дорогу но вот беда: со мной рядом лежал в кукурузе только один из трех моих помощников – молодой сапер Кисенко. Двоих мы потеряли. Они были старше нас, опытнее, да ведь дело случая.

Отползли мы с напарником метров на пятьдесят от места приземления, остановились перевести дух. Жарко, волнуемся, оружие держим наизготовку. И вдруг - грохот взрыва, видим столб огня и дыма. А через считанные минуты - еще один. Два танка подорвались на поставленных нами минах. Только мы успели это сообразить, как раздался третий взрыв, потише, послабее. В воздух взлетели колеса, какие-то железки, куски и тряпки - это автобус с офицерами подорвался. Он стал объезжать остановившиеся танки, свернул на грядки с помидорами, где лежали наши минные «усы».

Ликовать нам было некогда. Под свист безадресных очередей мы сначала поползли, потом, поднявшись, пошли и, не выдержав, побежали по полю со спелой кукурузой. Бежать было нелегко: стебли, как палки, початки, как камни, особенно руками не разгребешь. Но все равно казалось, что за спиной у нас крылья: первый боевой саперный экзамен сдан.

По дороге к поселку Тарамское встретили красноармейца Луку Дмитренко. Он рассказал, как взвод вступил в бой, как ворвались немецкие танки, как погибли, защищая и потом взрывая склад со взрывчаткой, бойцы и командир взвода Григорий Яценко. Самого Луку подбросило взрывной волной, он упал и сильно ударился о землю.

Как цепко держатся в памяти все боевые эпизоды! В те дни, о которых я рассказываю, танки со свастикой ползли, как саранча. Их нужно было остановить. И мы, саперы, отбивали атаки наравне с пехотой, попадали под артналеты и бомбежки. Однажды осколком мне чуть было не снесло полголовы - спасла каска. Отделался звоном в ушах и звездочками в глазах, а на моей спасительнице осталась большая вмятина.

Уже тогда, в первые месяцы войны, было много бойцов, отставших от своих частей. Вот таких мы встретили на своем пути, возвращаясь с задания. Они присоединились к нам. Вместе с ними под моим командованием оказались более трехсот человек. Нас остановил полковник-танкист: «Доложитесь». Я представился, все, что требовалось, доложил. В ответ последовало: «Вы, лейтенант, назначаетесь командиром сводного отряда, ваш политрук - комиссаром. Боевая задача: держать стойкую оборону в районе станции Сухачевка. Боеприпасами и питанием будете обеспечены». Показал на карте границы участка обороны. У этого полковника была замечательная фамилия - Пушкин, он командовал 12-й танковой дивизией.

На этом-то участке и пришлось поднимать нашу цепь в рукопашный бой. С русским «ура» пошли мы навстречу противнику. Хороший был бой. После схватки откатились мы в свои окопы, еще стреляли, бросали гранаты и 400-граммовые толовые шашки с короткими семисантиметровыми зажигательными трубками. А потом «считать мы стали раны, товарищей считать».

Здесь же, у станции Сухачевка, занимая ротой оборону, мы стали свидетелями танкового боя. Два наших тяжелых KB и пять «тридцатьчетверок» встретились в открытом поле с тридцатью немецкими танками. Вот это был бой: наши маневрировали, на ходу стреляли по фашистам из танковых пушек, шли на таран. Они разбили, подбили и сожгли восемнадцать вражеских машин, не потеряв ни одной своей. Один поверженный танк со свастикой они приволокли пехотинцам. Метровая дыра в лобовой части танка произвела сильное впечатление.

Наши войска оказывали отчаянное сопротивление врагу, но остановить его не удавалось. Мы, саперы, шли последними за отступающими частями: рвали перемычки в противотанковых рвах, ставили мины. Делали это до тех пор, пока немцы не начинали лупить по нас прямой наводкой. Бывало, что и сами вступали в бой, чтобы отойти с меньшими потерями. Но люди все равно гибли. Во время одного ночного перехода на автоматную очередь напоролся второй мой взводный - лейтенант Лев Эйзель (уроженец Днепропетровска).

Бои, большие пешие переходы, постоянное напряжение и очень жаркое лето так выматывали моих не совсем молодых саперов, что они засыпали даже на пятиминутных привалах. Я уставал тоже, бессонные ночи давали о себе знать, но держался, всегда был бодрым и деятельным. Моей выносливости удивлялись. А мне вспоминалось, как нас муштровали в училище, следуя суворовской заповеди: тяжело в ученье - легко в бою.

Был получен приказ командования оставить Днепропетровск. Пехота и все остальные части уходили на левый берег Днепра, а мы оставались минировать. Начальник оперативного отдела дивизии майор Рогов дал роте три больших грузовика с противотанковыми минами и заодно приказал прочесать пригород в районе Диевки, где время от времени раздавались выстрелы. Это стреляли просочившиеся к нам в тыл немецкие автоматчики. Они были опасны тем, что могли неожиданно отрезать нас от своих. Бойцы под командованием нового взводного младшего лейтенанта Рабиханукаева, отбив несколько атак гранатами, самодельными взрыв-снарядами, бутылками с горючей смесью, не пропустили фрицев. Больше сотни их было уничтожено, подбито несколько танков.

Когда с автоматчиками было покончено и все саперные работы выполнены, мы стали отходить за Днепр.

На войне как на войне. Так говорят, имея в виду, что всякое может случиться. В те две августовские фронтовые недели, когда обстановка была крайне неясной и напряженной, мне четырежды угрожали расстрелом. В первый раз, когда я отдал команду стрелять по вражеским самолетам, невзирая на приказ не делать этого. За пистолет тогда схватился комиссар стрелкового полка, а защитил меня мой политрук Я.X. Красов. Во второй раз, когда с ротой возвращался с задания. Нас остановили двое в штатской одежде и военный. «Почему отступаете? Где ваша часть?» - набросился человек в форме, вырывая из кобуры пистолет. И снова помог выпутаться Я.X. Красов, вступив в переговоры. Еще с одним любителем острых ощущений свела меня судьба на тропе войны. В балочке у села Тарамское наш батальон накрыли артиллерийские и минометные снаряды. Я остался за командира и скомандовал, чтобы взводы переходили в соседнюю балку - жалко было терять людей. Вдруг появился возбужденный майор-танкист: «Кто дал приказ отступать?» - и с пистолетом на меня. Выручил политрук особого отдела, одобрив мои действия. В четвертый раз я оказался под дулом пистолета так: мы, как всегда, минировали, что-то не понравилось одному политработнику стрелкового полка и он полез за игрушкой. Но тут уж я сам за себя постоял, остановил его дерзостью: «Я ведь тоже умею стрелять, причем очень метко». Не всегда правы командиры - этому учила меня война.

Но все это, как говорится, полбеды по сравнению с настоящей бедой: мы сдавали города немцу. Вот и Днепропетровск не смогли отстоять, оставили его 28 августа 1941 года.

НОВАЯ ДОЛЖНОСТЬ СО СТАРЫМИ ЗАБОТАМИ

Мощный взрыв потряс маленький украинский городок Николаевка. Один из пролетов небольшого деревянного моста через речку Торец рухнул под гусеницами фашистского танка, и бронированный гроб скрылся под водой. Другой, шедший впереди, остановился, как бы споткнувшись, и тут же вспыхнул, подожженный снарядами нашей артиллерии. Лизавшее броню пламя и высокий черный столб едкого дыма означали «капут» еще одного захватчика. Колонна вражеских танков попятилась, изрыгая огонь и свинец.

Взрыв моста подготовили саперы моей бывшей саперной роты. Между его пролетами они заложили взрывчатку, а провода от электрических капсюлей-детонаторов вывели на берег, где в неглубоком окопчике, укрытом травой и кустарником, затаилась группа саперов с подрывной машиной ПМ-2. У сержанта Вавилова хватило выдержки и мужества пропустить первый танк через заминированный пролет, подпустить его почти вплотную, дождаться второго танка на этом же пролете и лишь тогда крутнуть ручку подрывной машины. Вот так разделывались с врагом в первых числах октября 1941 года.

Весь сентябрь полки дивизии оборудовали полосу обороны по левому берегу Днепра, южнее Днепропетровска. Моя рота работала на участке 990-го стрелкового полка - от хутора Запорожец до большого прибрежного села с пристанью Васильевка. Минировали берег реки и остров Козлов: тянули колючую проволоку, разворачивали и ставили малозаметные препятствия (МЗП) - тонкую сталистую проволоку, скрепленную кругами, через которую невозможно пройти человеку.

Получив приказ командования об уничтожении на Днепре всех переправочных средств, взрывали, топили и жгли лодки, катера, баржи, пароходы и теплоходы.

Командиру отделения сержанту Чабану было приказано взорвать стоявшую на плаву баржу. В холодной воде он подплыл к ней, закрепил в нужных местах взрывчатку, поджег бикфордов шнур. Рвануло, когда он отплыл уже далеко от баржи. А выше по течению отличился саперный взвод младшего лейтенанта Кузьмина. Переплыв ночью Днепр под самым носом у врага, саперы подорвали все стоявшие там баржи, лишив его всех переправочных средств.

Не забыть никогда горьких слез стариков - начальника пристани и его жены, когда мы жгли пассажирские теплоходы у причалов реки Вороная и в протоках острова Козлов, поливая палубы бензином и поднося к нему огонь.

Для них это были не «плавсредства», а сама жизнь. Они знали в лицо каждого матроса с этих теплоходов. У нас тоже кошки скребли на сердце, но приказ должен выполняться «точно, безоговорочно и в срок», как гласил Устав РККА.

Днепр выглядел не так, как до войны. После взрыва Днепровской ГЭС он обмелел, обнажились пороги, появились отмели. На его берегах зияли воронки от бомб и снарядов. Грустная картина.

Девятого сентября мне пришлось расстаться с боевыми товарищами по роте: я переводился в 990-й стрелковый полк на должность полкового инженера. Этому предшествовало собеседование у дивизионного инженера в присутствии комбата. Ни мое нежелание расставаться с ротой, ни доводы моего командира, которому не хотелось меня отпускать, не поколебали решения нашего собеседника: «Мне в полках тоже нужны хорошие, исполнительные и грамотные командиры инженерных войск».

Штаб полка размещался в селе под названием Попов хутор. Прибыл я туда, представился командиру полка майору Зайшло. Он был раньше начальником полковой разведки, потом попал в окружение, вышел из него, получил новое назначение и внеочередное повышение в чине. О нем говорили в полку как о знающем спеце, храбром человеке. При знакомстве мы нашли с ним общий язык. А вот с начальником штаба майором Григорьевым у меня сразу не сложились отношения. Он был в возрасте, считал себя опытным - медаль «XX лет РККА» украшала его мундир. Его раздражало, что какой-то мальчишка, лейтенантик, недавно выпорхнувший из училища, занял капитанскую должность. Он прямо мне об этом сказал. Я не остался в долгу: «Слава Богу, не вы распоряжаетесь назначениями». Нашла, одним словом, коса на камень.

Круг моих новых обязанностей был довольно обширным: обеспечение средствами заграждения и саперным инструментом, определение мест более сложного прикрытия, плотной защиты стрелков и артиллеристов, их окопов, прикрытие тылов, штаба и командных пунктов. Это все и называлось - инженерное обеспечение полка.

Мне было нетрудно - я работал с ротой и уже многое знал: например, где поставить заграждение из колючей проволоки, где «рогатки», спирали «Бруно», МЗП, где и какой набор мин использовать. Днем я, как правило, вел подготовку к ночной работе, а ночью осуществлял дневные планы. Я был ответственным за то, чтобы у вражеских диверсантов, десантников не было ни малейшего шанса появиться в местах расположения полка. Понимал серьезность задачи и старался ее выполнять.

2 октября 1941 года командование приказало отходить на восток: севернее Кременчуга немецко-фашистские войска форсировали Днепр и намеревались ударить нам во фланг.

Тяжко отступать, невозможно смотреть на стариков с немым укором в глазах: «Куда ж вы, сынки?» Женщины, откликнувшись на нашу просьбу попить, выносили полные крынки холодного молока и тоже вопросительно глядели на нас. Мы совали им деньги за молоко, они не брали. Может быть, не очень умно я поступил, но заставил одну старушку взять меня сторублевку с надписью «мы вернемся».

Мы уходили, готовые в любую минуту вступить в бой. У каждого командира штаба, кроме положенного пистолета и винтовки СВТ, в полевых и противогазных сумках, в карманах и на поясных ремнях были обоймы с патронами, гранаты. Злую шутку сыграла со мной бутылка с горючей смесью. Я засунул ее за борт шинели, отправляясь ночью в разведку: нужно было определить расположение танков. Мы ехали верхом, шли, ползли. В какой-то момент я заметил подозрительное свечение у себя на груди и успел выхватить бутылку до того, как огненный фонтан вышиб пробку из нее. Смесь проела резину, пока мы двигались, и вытолкнула смертоносного джинна. Когда мы выполнили задание (засекли колонну танков, четко определили маршрут ее продвижения) и вернулись, мне пришлось пойти к медикам. Горючка попала не только на шинель, но и на руки и лицо.

Мы дошли до Новониколаевки. Здесь я поджидал врага в группе командирского заслона. Перед нами, пятьюдесятью командирами была поставлена задача: встретить неприятеля пулеметным огнем и гранатами, уничтожить вражеских офицеров, остановить автоматчиков и танки. Я приготовил много 400-граммовых толовых шашек с короткими зажигательными трубками. В тот день открыли свой боевой счет многие мои боевые товарищи, а младший политрук Васильев, сильный и злой, порешил своего 38-го фрица. Очень популярны были среди бойцов всякого рода приспособления, которые придумывали войсковые умельцы: например, проволочка в затворе СВТ позволяла стрелять из этой винтовки очередями. Многие этим пользовались.

После взрыва моста меня ждали другие заботы. Но вечером дивизионный инженер капитан Немцов сказал: «Нужно срочно взорвать еще мостик». С его разрешения я взял добровольцев из моей бывшей роты. Западнее городка находился этот мост. Он освещался ракетами, хорошо был виден, но мы подползли и забрались под него. Дорога от моста до села патрулировалась: слышна была немецкая речь, подъезжали мотоциклисты. Мы установили заряды, соединили их детонирующим шнуром, подвязали к чеке еще один, но уже длинный шнур, отползли и дернули... Трассирующими пулями провожали нас немцы почти до самой машины. Доложил я, что задание выполнено, и только перед рассветом пришел в штаб полка. Там задремал, сидя за столом. Разбудила меня стрельба, особенно звучная в утренней тишине. Немного времени мне понадобилось, чтобы понять, что происходит. Стреляли с кладбища, которое находилось в сотне метров от штаба. Не знаю как, но нам с одним младшим лейтенантом удалось под пулями добежать до штабных тачанок. Мы прыгнули в одну из них и помчались по полю с огромными спелыми тыквами. Тачанка тряслась, заваливалась то на один бок, то на другой. На таком крутом ходу мы не только отстреливались, но еще умудрились подобрать раненого офицера-артиллериста.

И снова наша армия отступала, а немцы продвигались вперед. В районе хутора Шевченко нас объединили с запасным полком. Командиром полка стал полковник Бакутин, комиссаром - старший политрук Мазниченко, которого вскоре сменил старший политрук Лавров. А вот бывшего комполка майора Зайшло взяли на проверку (он побывал в самом начале войны в окружении, как я уже об этом упоминал).

«БУДЕШЬ ТАНЦЕВАТЬ!»

Тяжело идти по вязкой и глубокой грязи украинских дорог. Нехорошо на душе от вида искалеченных и брошенных тракторов. Угнетало и то, что на обочинах валялось множество дохлых домашних животных, особенно поросят. Видимо, их отгоняли на восток, чтобы не оставлять немцам, но скот не выдержал и пал. Война всех достала.

Штаб полка разместился в одноэтажном кирпичном станционном строении разъезда Ашурково, в километрах десяти южнее Краматорска. Противник наступал со стороны Дружковки. Не выдержав мощного давления и накала боя, батальоны полка начали отходить по балкам. Штаб остался без прикрытия. Командир полка полковник Бакутин по телефону доложил обстановку комдиву полковнику Захарову и просил разрешения перенести штаб в село Белый Яр. Ответ звучал кратко: «Ни шагу назад». Вышел к нам 60-летний полковник и негромко сказал: «Берите винтовки, сынки. Пойдем в атаку». В самые трудные, ответственные моменты он всегда называл нас сынками, а вообще был строг, требователен, очень уважал воинские законы и порядки - служил в армии более сорока лет. Разобрали мы винтовки, примкнули штыки. Цепь получилась не очень плотная: командиры штаба, писаря и ездовые, повара и охрана из комендантского взвода, саперы, химики, связисты - вот и все. Через пристанционные посадки, огороды, потом через поле пошли мы навстречу вражеской цепи. Впереди - наш полковник и комиссар полка, старший политрук Лавров. Атаку поддерживала полковая батарея 76-миллиметровых пушек. Ее огнем руководил с крыши дома старший лейтенант Брагинский. Помогал нам, ведя прицельный огонь из двух пулеметов, расчет зенитной установки. Спаренные пулеметы - единственное, что осталось от взвода ПВО.

Схватка с немцами оказалась короткой, но жаркой: с криком, со стрельбой в упор, с дракой врукопашную - прикладами, штыками. В горячке боя трудно было разобрать кто где, но иногда это удавалось. Тяжело раненного полковника вынес из боя повар Володя Савватеев. Погибли адъютант комполка, полковой старший врач, помполка по матобеспечению. Многие полегли в поле. Как заправский снайпер действовал украинский хлопчик, прибившийся к нам во время отступления. Он занял хорошую позицию у домов и уложил оттуда немало фашистов. Его и раньше уважали за храбрость, меткую стрельбу, наблюдательность, и этот бой еще больше укрепил его авторитет. Мы потеряли этого мальчишку в одной из разведок под селом Волчояровка.

Уже после боя в селе Белый Яр нам привезли номер красноармейской газеты «Звезда Советов» от 19 октября. В заметке «Отвага и дерзость» описывался первый бой моей саперной роты у села Благовещенка на Днепропетровщине, когда мы подорвали два танка и автобус с немецкими офицерами. В этой заметке рассказывалось о саперах и их боевой работе на Днепре. В передовице и в заметке упоминалась и моя фамилия, говорилось о моем выдвижении на должность полкового инженера.

Во время постоянных боев и стычек с немцами на участке Двуречье - станция Соль нам, саперам, приходилось, как того требовала обстановка, взрывать соляные шахты, электростанцию, склады и железнодорожные пути, помогать пехотинцам. Здесь действовали украинские партизаны - небольшой отряд местных коммунистов. Они разгромили штаб вражеского артиллерийского полка и доставили нашему командованию обнаруженный там сундук с документами, а также двух пленных. Это был ценный «подарок».

В октябрьские и ноябрьские дай под городом Лисичанском мы с тревогой следили за сводками Совинформбюро: враг стоял под Москвой. Я родился и вырос в Москве, любил ее и гордился ею. Вслушиваясь в такие родное, знакомые названия московского пригорода, я всей душой рвался туда. Семеро москвичей, и я в их числе, подали рапорта командиру дивизии с просьбой направить на Московский фронт. И получили ответ от полковника Захарова: «Воюйте, где приказано. Там и без вас справятся».

У Лисичанска скопилось много наших частей. Они попеременно занимали различные оборонительные рубежи у города. Здесь мы отметили 24-ю годовщину Великого Октября, слушая по радио прямую трансляцию торжественного парада с Красной площади. Отсюда воинские части сразу уходили на рубежи Московского фронта. И хоть мы знали, что уже пятый месяц немцы безудержно продвигались к Москве, мы ни единой минуты не сомневались: гитлеровцам не взять столицы.

Нашему полку было приказано сменить тех, кто вел бои на правом фланге дивизии. Мы двинулись маршем по булыжному шоссе в направлении Лисичанск - Пролетарск. И вот здесь воочию увидели то, о чем слышали, что называлось очень музыкально: «рояль», «баян» и комбайн, чьи звуки изредка доносились до нас в ходе боев армии при отступлении.

Справа от шоссе (мы шли на север) стояли необычно оборудованные грузовые автомашины, по восемь в ряд. Около них возились военные, слышались команды. А в трех-четырех километрах от этих машин спускались по скату широкой балки цепи солдат в шинелях мышиного цвета. День был очень ясный и все четко просматривалось. Вдруг рядом с нами загудело, загрохотало. В сторону противника понеслись огненные шары со светящимися хвостами-шлейфами.

А в месте их разрывов, там, где были вражеские цепи, вставала стена огня и дыма. И больше ничего. Вот так работали гвардейские минометы с ласковым названием «Катюша». Было это 7 декабря 1941 года. А два дня спустя в селе Белогоровка наши части выбивали остатки вражеских подразделений. Рядом со мной осколками снаряда был ранен в живот и грудь комиссар стрелкового батальона Сомов. Последние его слова были: «товарищи... товарищи...». Во время боевых действий на Северском Донце стрелковая рота 986-го полка, обороняясь, оказалась в сельской школе. Немцы ее окружили, били по ней прямой наводкой из пушки. Пытались «выкурить» засевших там бойцов, которые держались до последнего. Немцы ворвались в здание, когда из него перестали раздаваться выстрелы. И не пощадили ни раненых, ни убитых. Трупы истерзанных людей мы нашли на берегу реки. Командовал этой ротой старший лейтенант Иван Сиволапов.

В декабре начался разгром оккупантов под Москвой. Это повлияло и на действия наших подразделений. После освобождения села Шипилово полк попытался атаковать большой населенный пункт-село Ивано-Дарьевка. Под утро, еще только-только начинало светать, полк развернулся батальонными группами в поле на подступах к селу. Полковым разведчикам удалось взять в плен дремавших в стогу сена немецких дозорных. Они все-таки успели пустить сигнальную ракету, и на нас обрушился шквал пулеметного огня, за ним - ураган шрапнели. Укрыться было негде: поле ровное, как стол, ни кустика, ни ямки. В подмороженной за ночь земле на открытом месте не окопаться. Командир полка, майор Григорьев приказал отходить. Трудно это было под пулеметным огнем. На правой поле моей шинели появились две дырки с обожженными краями. Хорошо, что пули не попали в ногу, иначе не выбрался бы из пекла.

Для продолжения начатого наступления полк опять перебросили на левый фланг дивизии. Батальоны залегли в окопах, в пяти-шести километрах западнее Лисичанска. Предстояло атаковать гитлеровцев в селе Богдановка. Шли разговоры, что теперь будем наступать по-настоящему, а не контратаковать. Это радовало: наконец-то начнутся наступательные бои !

14 декабря меня срочно вызвали к командиру полка. Приказ: обеспечить наступающим подразделениям полка проход через минные поля противника. Оказалось, что во время атаки были случаи подрыва на минах врага, а стрелковые роты из-за этого вообще залегли. Мин было так много, что отделения и взводы полковой саперной роты, находящиеся в стрелковых батальонах для сопровождения, не сумели обеспечить продвижение пехотинцев.

Кадровых саперов-минеров, хорошо знающих минное дело, в роте можно было пересчитать по пальцам. Последнее же пополнение пришло из мостовых и дорожных батальонов. Мин они не знали и не могли сразу понять основные правила и способы разминирования. Да и побаивались. Учить же разминированию гораздо сложнее, чем научить ставить мины. Снимать мины приходится и под огнем, не у каждого выдерживают нервы. Времени на раздумья не было, и я решил идти сам. Взял с собой командира саперной роты лейтенанта Стегно, всех взводных, старослужащих и самых способных новичков. Ночью сходу сняли на дорогах к Богдановке несколько минных полей из стандартных одно и трехкилограммовых зарядов, установленных сложным натяжным способом - сплошным ковром из проволочек. Дальше стали продвигаться с еще большей осторожностью: окопы передней линии не сплошные, можно попасть к противнику. А тут как раз он дал о себе знать пулеметным огнем. Я послал сержанта Семенова проверить, остались ли мины в освобожденных днем жилых строениях. Сам с остальными направился к хозяйственным постройкам. У входа в большие сараи мы обезвредили мины, сняли и фугас. Разминировали и первый «сюрприз» - немецкий автомат, лежавший в грязи. Проволочка соединяла его со взрывателем трехкилограммового заряда. Мин и фугасов оказалось много: в земле, под камнями, под досками. Дорожки к фруктовому саду были опутаны проволочками мин натяжного действия. Постарались фрицы.

Уже светало, когда мы стали снимать мины между фруктовыми деревьями в саду, перед которым залегла пехота. Делали это под свист, разрывы маленьких ротных мин калибром 37 миллиметров. Они маленькие, но очень злые: рассыпаются веером осколочков, едва коснувшись земли или деревьев. Никакой свободы для маневров: ползай на брюхе и выискивай проволочки. Они на всех уровнях: у земли, на высоте колен, пояса, груди. Их надо обязательно увидеть, взять в руки, отвинтить взрыватель. И чтоб рука не дрогнула, иначе - взрыв. Подниматься в рост нельзя: нас прикрывают только стволы яблонь, груш, слив, а немцы для профилактики постоянно прочесывают сад пулеметными очередями. Совсем некстати еще повалил крупными хлопьями снег, закрывая опасные проволочки. Опасаясь, что они совсем могут исчезнуть из поля нашего зрения, мы немного занервничали, заторопились.

Сняли уже много мин, толовых щашек, подготовленных к взрыву, гранат с длинными деревянными ручками, действующих как мины замедленного действия. Почти весь сад очистили, еще чуть-чуть и - конец опасной работе. От усталости и напряжения у меня в глазах стали плавать желто-зеленые круги, появилась дрожь в руках и ногах, все тело отяжелело. Надо бы полежать, немного передохнуть, но время не ждет. Я привстал на колени и увидел мину. Потянулся к ней и... зацепил правым сапогом проволочку, протянутую к другой мине. Взрыв отбросил меня на несколько метров вперед, я упал лицом в грязь. Немцы открыли огонь из минометов.

«Сапер ошибается один раз в жизни» - это уж точно. Мне повезло, я остался жив. Товарищи перевязали мне, как могли, руку и лицо, ноги решили не трогать до полкового госпиталя. Положили меня на подводу и повезли. А мне не верилось, что ранен. Сколько раз попадал в переделки и ничего - обходилось.

В медпункте лекари разрезали мои сапоги - обе ноги разбиты. Отправили в Малорязанцево, в медсанбат дивизии. Здесь уже основательно «ковырялись» во всех ранах и ранках: очищали от осколочков, от грязи, от кусочков ткани. Больно было.

Вскоре оказался я в госпитале в городе Сватово. Подошел ко мне военврач 3-го ранга: «Как дела, сапер?» - присел, рассказал, что до 1937-го был сапером-капитаном, поулыбался, а закончил разговор так: «Температурка-то у тебя к 41 градусу подкатывает. Гангрена. Буду оперировать. К сожалению, придется ампутировать обе ноги. Впрочем, сейчас тебя отнесут в операционную, посмотрим, что можно сделать». Я еще нашел в себе силы пошутить: «Люблю потанцевать, а как же без ног?»

В операционной, осмотрев распухшие ноги, доктор Хизский (запомнил я фамилию бывшего сапера) предложил: «Давай попробуем». Решил он сделать рассечение на левой голени, а правую ногу лечить каким-то новым лекарством. Риск большой, но я согласился. Перед операцией даже шутил, рассказал сестричкам пару анекдотов. Смеялся и врач.

И вот все позади. Врач каждые пятнадцать минут прибегал в палату смотреть показания термометра. Температура падала. Наконец я услышал: «В сорочке ты родился, сапер! Будешь танцевать!»

В госпитале в Старобельске только что прибывших раненых опознавали по сну: раз спит круглые сутки, просыпается лишь поесть и принять лекарства, значит - новый. В одно из моих пробуждений ко мне подошел раненый, и я в нем узнал командира того партизанского отряда, что передал нам документы немецкого артполка и пленных. Было о чем поговорить, что вспомнить.

Больше недели шел наш санитарный эшелон к Уралу, пропуская составы, которые шли на фронт. В моем вагоне лежали только «тяжелые», никто из них не вставал с носилок. Где-то под Пензой слабыми голосами прокричали мы новогоднее «ура».

Уже с середины пути мои ноги, затянутые в гипсовые лангеты, санитарки подбинтовывали: промокали повязки, от них шел противный запах. Когда ночью меня привезли в госпиталь (это было в Чимкенте), врач при осмотре моих конечностей покачал головой: нужна операция. После нее дела мои пошли на поправку. Сначала я ходил на двух костылях, потом на одном. В начале марта стал ходить без них, а позже грел на солнце уже разбинтованные ноги. В Южном Казахстане в это время было очень тепло.

Получил я в это время телеграмму из Москвы: мой пятидесятилетний отец попал под машину, повреждены обе ноги ниже колен. Расстроило это меня больше, чем все мои раны.

В первых числах апреля 1942 года я выписался из госпиталя с заключением медкомиссии: «годен для прохождения службы в строю».

«БОЛЬНОЙ ЗУБ»

«Необходимо проверить наше минное поле на «нейтралке». Нужен доброволец. Кто пойдет со мной?» - с таким вопросом я обратился к бойцам, которые лишь недавно вернулись с ночной работы на переднем крае обороны и начали было перематывать портянки и починять порванное обмундирование. Они еще даже не успели позавтракать и отдохнуть.

Одним из первых вышел из строя подтянутый, невысокого роста, неторопливый, но ловкий в движениях сержант Гарифуллин. С ним мы и пошли к передовой, в сторону деревни Огрызково.

Командиру полка, майору Джанджгаве (он впоследствии стал Героем Советского Союза, генерал-лейтенантом) доложили из батальона, что ночью немцы разминировали наше минное поле. Обстановка же требовала прочной обороны. Вот он и приказал мне проверить. Минное поле, как я узнал в штабе стрелкового батальона, находилось за лощиной, неширокой и неглубокой низменностью, по восточной стороне которой тянулись наши окопы. На этом поле колосилась рожь, ее не успели убрать. Нам предстояло пробраться туда в ясное солнечное утро, на глазах у противника.

Я договорился с артиллеристами насчет прикрытия «в случае чего». Мы надели маскхалаты и поползли через лощинку. Добрались до ржи. Здесь был установлен десяток трофейных 150-миллиметровых снарядов в качестве фугасов натяжного действия. От них остались только круги проволоки да деревянные колышки, к которым они крепились. Убедились мы, что хорошо поработали немецкие саперы, смотали проволоку, поползли назад. Гитлеровцы нас заметили, над нами засвистели пулеметные и автоматные очереди. В перестрелку вступил наш батальон: заработала артиллерия, завязался бой. Под такой звучный аккомпанемент мы вернулись в свои окопы, а уже ночью поставили новые мины с «сюрпризами», чтобы их не сняли снова.

Прошел всего месяц с тех пор, как я вернулся в строй. Госпитальный перерыв сказался на моем состоянии неожиданным образом. Под Ливнами (на станции Коротыш) разгружались эшелоны нашей 15-й Сивашской дивизии, и у меня сердце падало от звуков вражеских снарядов, пролетавших над теплушками. Через некоторое время это прошло, я привык.

Полк в те дни сходу вступил в бои на берегах Кшени, и штаб разместился было в Огрызкове, но деревня насквозь простреливалась неприятелем, поэтому штаб переместили в село Боровка. Противник активно теснил наши батальоны. Командир полка, наблюдавший за ходом боя и видевший отход подразделений с высотки между Боровкой и Огрызковым, приказал мне завернуть и организовать отступавших. Я использовал находившиеся поблизости наши легкие и средние танки - таким образом высотка была отбита. Командир стрелкового батальона занял свой КП в Огрызкове, а комполка впервые назвал меня Ладо (в переводе с грузинского - Владимир, Володя) и крепко пожал мне руку.

28 июня на реке Тим наша дивизия подверглась мощному удару противника. На командном пункте полка - в овражках деревень Шолохово и Кошелевка - был ад кромешный: артналеты следовали один за другим, все вокруг покрыла туманная дымка от разрывов. Мы отступили. Нас начали теснить танковые колонны врага. И, к сожалению, у гитлеровцев было абсолютное господство в воздухе. Фашистский летчик мог «шутки ради» погоняться в открытом поле за одним человеком, спикировать на него несколько раз, сопровождая все это стрельбой из всех пулеметов. Их ассы не гнушались и такими «бомбами»: они сбрасывали куски рельсов, дырявые железные бочки, плуги, бороны. Весь этот металлолом падал со страшным грохотом. После захода в круг для бомбометания «юнкерсы» пикировали с включенными сиренами. У многих наших бойцов не выдерживали нервы, но те из нас, кто воевали в 41-м, посмеивались и стреляли по самолетам из винтовок, даже сбивали пикировщиков. Воентехника полкового боепитания за сбитый таким образом фашистский самолет наградили орденом.

Немецкие войска, прорвав нашу оборону, дошли до Воронежа. На северной полосе прорыва вместе с танкистами оказывали сопротивление противнику бойцы моей дивизии. Особенно ожесточенный характер приняли бои южнее большого села Юрское. С обеих сторон танкистов поддерживала пехота. Доходило до танковых таранов и рукопашных схваток. На нейтральной полосе всего переднего края маячили подбитые и сожженные танки. Только на участке нашего полка их насчитывалось более десятка.

Один из воронежских холмов был выше всех других. На картах он значился как высота 202,2. По военной терминологии оценивался и назывался «командной высотой». На нем тоже стоял подбитый танк. Гитлеровцы посадили в него наблюдателей и автоматчиков, плотно закрыли минными полями, обнесли «рогатками» из колючей проволоки, хорошо пристрелянной огненной завесой. Такой наблюдательный пункт давал возможность корректировать артиллерийский и минометный огонь по большой площади в глубине тылов нашей дивизии, сковывая любые передвижения. Снаряды ложились как по заказу.

Штурмы этой высотки приносили не результаты, а лишь потери.

В начале августа в полк, расположенный в Гатищенских выселках, вместе с комдивом полковником Слышкиным приехал командующий 13-й армией генерал Пухов. На совещании после разбора боевой обстановки с тщательной выверкой данных по обороне перед дивизионным инженером майором Егоровым была поставлена задача: убрать танк-наблюдатель любым способом. Было приказано создать для этого все условия.

Дивизионный инженер, посоветовавшись с саперными командирами, принял оригинальное решение: уничтожить танк минным способом, то есть от наших окопов, отрыв колодец-шахту, проложить подземно-минную галерею и закончить ее под танком зарядной камерой. Умный, чисто саперный подход к проблеме пришелся по душе всем саперам и был одобрен командованием.

Определили азимут - направление галереи, рассчитали ее сечение, глубину под поверхностью земли, способы крепления стенок, места укрытия выработанного грунта, виды маскировок всех работ. Подсчитали количество взрывчатки, требуемое для уничтожения танка, размер зарядной камеры для такого объема взрывчатых веществ. Составили график работ.

Ночью трассировочными шнурами измерили расстояние от окопов до «рогаток», окружавших танк, прикинули дистанцию. Предстояло копать 107 погонных метров, заложить около 1 200 килограммов аммонала.

Выполнение всех работ было возложено на саперов дивизионного 75-го отдельного саперного батальона, которым командовал капитан Педь. Его заместитель капитан Корнев и командир саперной роты старший лейтенант Егоров руководили операцией на месте.

Работали круглые сутки, по сменам. Сечение галереи - 110x90 см - позволяло копать только на коленях и отбрасывать землю только одному человеку. Еще один собирал ее в мешок и ползком вытаскивал из галереи. Выработкой засыпались дальние ненужные окопы и ходы сообщения.

Сначала грунт был песчаный, поэтому приходилось устанавливать крепежные рамы, но потом докопались до твердого суглинка и дальше работали без них. Очень скоро работавшим под землей людям не стало хватать воздуха, они теряли сознание. И здесь вышли из положения - пробивали вентиляционные стволы через толщу земли в два с половиной метра, а чтобы не было обвалов, закрепляли их. Так работали почти месяц, и противник ничего не подозревал, потому что тщательно была продумана маскировка и строго соблюдалась дисциплина.

У полковых саперов вместе с ротой армейского инженерно-саперного батальона была другая задача: мы готовили исходные позиции батальону, который должен был атаковать высоту после взрыва. Прокладывая окопы полного профиля, снимая мешавшие нам мины, мы приближались почти вплотную к «рогаткам», за которыми скрывались вражеские ячейки-окопчики. Наблюдатели, сидевшие в них, живо на нас реагировали и тем самым постоянно отвлекались. Мы трудились от заката солнца до его восхода, а позже, когда углубляли окопы до двух-двух с половиной метров, работали и днем.

Однажды я вел на разметку новых окопов взвод армейских саперов. Быстро полз по минным полям, ориентируясь по звездам, по Млечному Пути. И вдруг - передо мной «рогатки». Обернулся, а позади никого: взвод отстал. Я понял, что заблудился, влип в немецкое заграждение. Даже немного растерялся от неожиданности. Быстро прикинул, где нахожусь, и быстро пополз в сторону наших окопов. Вот и выкошенная трава, но как быть: в приказе об обязательной косьбе травы перед окопами для лучшего обзора также четко сказано и о стрельбе без предупреждения по любому объекту, оказавшемуся на «лысой» полосе. Лежал и соображал, благо, в меня еще не начали стрелять. Потом мгновенно вскочил, сделал рывок и свалился в пулеметную ячейку прямо на головы пулеметчиков. Успел! «А, это вы, товарищ старший лейтенант», - опешили они, - а мы увидели что-то темное, хотели уже дать очередь». Спасибо, что помедлили.

Очередное воинское звание мне присвоили в самом конце августа. Рад был прибавить по «кубику» в петлицы, пришить заготовленные новые нашивки-шевроны на рукава гимнастерки. Я был запаслив, все носил в полевой сумке - «плох тот солдат, который не мечтает стать генералом». Не скрою, мне нравилась командирская форма: черное с золотом в петлицах, красное с золотом на рукавах, обязательно чистый белый подворотничок, - я был педантом и не пренебрегал ни одной из этих красивых деталей. За что чуть было не поплатился жизнью. Каждое утро в одно и то же время, по одной и той же тропинке я шагал к наблюдательному пункту командира нашего полка. Маршрут этот хорошо просматривался немцами. Их, видно, привлекло мое яркое оперение, раздразнило, как охотников при виде дичи. И они однажды стали в меня прицельно стрелять, превратив глупого фазана в зайца, скачущего по воронкам и канавам в поисках укрытия. Только быстрая реакция и опыт помогли мне уберечься от пуль. И все-таки я сделал «ручкой» своим преследователям перед тем, как нырнуть в густую зелень. Молод был - мне ведь исполнилось только двадцать лет. Но, честно признаться, вздохнул с облегчением, когда все было позади, понимал, чем мог обернуться форс-мажор.

9 сентября, когда в зарядную камеру галереи уже закладывалась взрывчатка, решил я уточнить фронт моих работ наверху. С помощником начальника разведки полка (у того были свои причины пойти со мной) мы забрались днем через донный люк в один из подбитых танков на нейтральной полосе. Увидели все, что нужно было, но немецкие наблюдатели, видимо, приметили блеск стекол бинокля через дыры в броне танка. И в ней появилась еще одна пробоина. Мне попало по ногам, лицо засыпало ржавой крошкой. Портянки в сапогах стали мокрыми. Страшновато было спускаться в донный люк: расстояние от днища танка до земли (клиренс) примерно 70-80 сантиметров, и, сползая, можно было получить в живот не одну очередь.

Снова я оказался в лазарете. Сюда пришли командир полка с комиссаром и приказали старшему полковому врачу Боголюбскому лечить меня на месте, не отправляя в тыл. Хотели, чтобы я остался в полку: хорошего обо мне были мнения, ценили боевой опыт. Комиссар знал меня еще по 990-му стрелковому полку, в котором я воевал в 41-м.

А через три дня наблюдательный пункт противника в танке перестал существовать. «Больной зуб» удалили саперы. По рассказам товарищей, зрелище было впечатляющим: земля колыхалась, от детонации рвались мины, установленные самими немцами вокруг танка. Очень красочный был фейерверк! Жаль, что я не видел.

Я снова стал лежачим больным: нога распухла, из раны потек гной, резко прыгнула вверх температура. В деревне Чернава, в зеленой армейской палатке медсанбата, услышал уже знакомые команды хирурга: «Шприц...зонд...скальпель». После операции мой врач пояснил, что началась гангрена, пришлось сделать рассечение, удалить осколок, хорошо почистить рану.

Почти на два месяца я вышел из строя. После операции учился ходить с костылями, потом стал обходиться без них. В Чернаве меня основательно подлечили и затем отправили в дивизионный медсанбат в село Пятницкое. На берегу речки Сосны, где он располагался, я окончательно отдышался и вернулся 6 ноября 1942 года в полк.

У НАС БЫЛ СВОЙ МАНЕВР

Утром 1-го апреля 1943 года в одном из немногих уцелевших домов городка Малоархангельска в штабе 148-й стрелковой дивизии я докладывал о прибытии для прохождения дальнейшей службы в должности заместителя командира 163-го отдельного саперного батальона.

Зачастую непросто входить в новый коллектив, где все знают друг друга, где уже сложились определенные взаимоотношения и быт. Когда комбат представлял меня в ротах как нового заместителя по строевой, я заметил на лицах одних офицеров сомнение, у других - удивленные взгляды. У сержантов и рядовых вызывали недоумение мои пехотные погоны. Подчеркнуто официально приняли меня офицеры штаба и управления батальона. Но в считанные дни все стало на свои места. Я работал в привычном для себя режиме: ночи проводил на переднем крае в окопах, проверял минирование на «нейтралке», быстро воображал, что нужно делать саперам на всей линии обороны дивизии. И меня признали.

Прошло совсем немного дней, и по представлению дивизионного инженера капитана Кузьмина, хорошо знавшего мою работу в 15-й сд, меня, как бывшего полкового инженера, включили в состав комплексной рекогносцировочной группы по разведке и обозначению армейского промежуточного оборонительного рубежа нашей 13-й армии. Готовился еще один район обороны. В эту группу также вошли пехотный майор Шишков, артиллерийский майор Елисеев, топограф капитан Попов.

За полторы недели мы изучили большой район юго-восточнее и восточнее Малоархангельска, наметили на местности и нанесли на карты позиции войск, узлы обороны, огненные точки и позиции артиллерии с учетом боевого и огневого взаимодействия подразделений, места командных и наблюдательных пунктов, возможности коммуникаций. Сложную, трудоемкую работу сделали в срок, все необходимые карты и схемы были отправлены в оперативный отдел штаба армии. После их проверки нам объявили благодарность.

Вот так складывалась вторая военная весна. Мы готовились к бою, знали, что он не за горами. Меня назначили командиром роты закрепления. Приказали готовить ее и одновременно исполнять прежние должностные обязанности, то есть заместителя командира саперного батальона.

Стояло ослепительно яркое, теплое майское утро, когда бойцы стрелкового батальона заполнили все землянки у первой линии окопов переднего края. Всю ночь они провели на марше и теперь, пользуясь передышкой, еще и еще раз проверяли и чистили оружие - предстоял бой. Никто не знал времени «Ч» - времени атаки. Оно было известно только командиру и начальнику штаба, то есть генерал-майору Мищенко и начштаба полковнику Васину.

Выходить из землянки было нельзя, чтобы противник не заметил прибытия новых подразделений: ведь взводы и роты, занимавшие до сих пор эти окопы, так и остались на своих местах, в своих стрелковых и пулеметных ячейках. Только офицеры перебегали от одной землянки к другой, обменивались мнениями, заглядывали в сектора обзора и обстрела в брустверах над окопами.

Мы обосновались на высоте 254,6, у юго-восточного подножья которой стояли до зимних боев домики жителей поселка Согласный. Теперь их здесь не было, а в землянках и погребах разместился со своими службами штаб стрелкового батальона 654-го стрелкового полка. Перед нами - ровное пахотное поле, покрытое минами и перегороженное «забором», «рогатками», спиралями «Бруно» из колючей проволоки. Видны брустверы вражеских окопов. За ними, как обозначено на карте, деревеньки Глазуновка и Васильевка по берегам речки Неручь. Туда нам предстояло наведаться за «языком». Проводилась частная операция по захвату контрольного пленного усиленным составом 2-го батальона 507-го стрелкового полка дивизии.

Уже с конца марта - начала апреля 1943 года советскому командованию стали поступать данные агентурной и воздушной разведок о движении войск противника и его боевой техники в район станций Глазуновка и Змиевка, против полосы обороны 13-й армии, севернее участка обороны нашей дивизии. Командующий Центральным фронтом генерал армии К. К. Рокоссовский приказал разведчикам брать пленных. Соответствующий приказ отдал и наш командарм генерал-лейтенант Н. П. Пухов. Разведгруппы рыскали по переднему краю и днем и ночью. Мне приходилось готовить ночные поиски (с разведчиками обязательно шли саперы), довелось слышать их традиционное «попрыгали» для проверки - не звенит ли, не стучит, не скрипит ли что в снаряжении. Но поиски по всему северному фасу Орловско-Курской дуги были безрезультатны: враг не дремал, готовился и чутко охранял свои позиции.

С фашистских самолетов на наши головы сыпались тучи листовок. Нам грозились устроить «Курский Сталинград». И мы, видя нанесенную на карты линию фронта, поняли, что обороняем именно тот участок фронта, где может быть нанесен главный удар с севера, «под корень» Курского выступа. При успешном действии немцев с юга в окружении могла оказаться большая группировка наших войск. Гитлеровское командование имело уже практику проведения подобных операций в 1941-1942 годах.

Потому-то и родилась в штабе дивизии идея разведки боем. Для того, чтоб бой прошел успешно, чтоб каждый солдат, каждый офицер по-суворовски «понимал свой маневр», между деревнями Вавилоновка и Протасово выбрали похожий на передний край участок местности и дважды провели учения - репетиции боя по овладению вражескими окопами, с захватом пленных, с применением всех видов оружия, с организацией связи и медпомощи.

В моей роте закрепления было три взвода: саперы с минами и пакетами МЗП (малозаметных препятствий), химики с ФОГами (фугасными огнеметами) и автоматчики. Нам нужно было пройти со стрелковыми подразделениями немецкие окопы, деревню Глазуновка, речку, деревню Васильевка, чтобы потом прикрыть пехотинцев, когда они начнут окапываться, минами, проволокой, огнеметным и автоматным огнем от неизбежных контратак противника.

В ночь перед боем мы уложили 20-килограммовые ящики с противопехотными минами, 5-килограммовые мины ЯМ-5 противотанковые, 33-килограммовые пакеты МЗП и 65-килограммовые ФОГи в подбруственные ниши. Проверили готовность.

Саперы батальона проделали и обозначили проходы в наших минных полях и противника, расцепили и подготовили к разведению «рогатки» из колючей проволоки, подрезали колья проволочных «заборов», отрыли ступеньки-выходы из окопов. Осталось только одно - ждать сигнала.

Самые трудные часы и минуты - ожидание боя. Они текут медленно и нудно, как и одолевающие в это время мысли о вполне возможном ранении или смерти. Но что-то всегда помогало людям справляться с ними и идти под огонь противника.

В 13.00 7 мая 1943 года в небо взвились красные ракеты. Двумя огненными стаями пронеслись над головами хвостатые горящие шары дивизиона «катюш». Пятнадцать минут грохотала артиллерийская подготовка, завершившаяся еще двумя залпами гвардейских минометов. И батальон пошел в атаку. По земляным ступенькам бойцы выбегали из окопов и разрозненными группами устремлялись к проходам в заграждениях. С каждым шагом их движение убыстрялось, а мощное «ура», перешедшее потом в бессловесное «а-а-а», как будто понесло людей вперед. Они прыгали в окопы врага, на головы растерявшихся гитлеровцев. Не ожидавшие такой атаки в середине дня, немецкие солдаты либо поднимали трясущиеся от страха руки, либо в отчаянии бросались со штыками наперевес, вступая в яростный рукопашный бой. Дрались всеми способами и везде: в окопах и в ходах сообщения, в ячейках и в землянках. Мы овладели первой линией, самые отчаянные рвались в глубину обороны противника. Уже ничто не могло остановить боевого порыва.

В моей роте к тем трудностям, которые обнаружились в ходе учебного боя (тяжесть материальной части, неудобство ее транспортировки на руках), добавились и другие. Когда пехотинцы побежали, саперы и химики стали отставать со своим грузом. Атаку батальона немцы встретили редкими пулеметными очередями, но потом опомнились, и на моих отставших бойцов обрушилась лавина артиллерийского и минометного огня и целый рой трассирующих очередей с флангов. Появились убитые и раненые. Какая-то часть нашего вооружения осталась на нейтральной полосе. Недаром говорится: «На войне бьют всегда по хвосту». Так и случилось. Мы все-таки сделали рывок и добежали до вражеских окопов. Под сильным огнем пришлось вытаскивать раненых и необходимое нам военное имущество.

А тут еще доложили, что выбыло из строя командование батальона. Среди находившихся рядом со мной в окопах никого не было старше меня по званию (еще в ноябре присвоили капитана). Полагалось принять командование на себя - и я стал руководить боем.

В донесении общему руководителю операцией командиру 507-го полка полковнику Николаеву я сообщил об этом. Первых пленных мы сразу всем скопом отправляли через «нейтралку» в штаб. Потом - группами по пять-семь человек. В первые минуты пленения они бормотали «Гитлер капут», выходили из своих окопов, трусливо оглядываясь: боялись, что расправа с ними будет короткой. И не зря: мы были злы из-за потери своих товарищей.

Мы очистили окопы от врага, прошли Глазуновку и речку, вскоре освободили Васильевку. Пехота окапывалась по окраине деревни, на огородах. Саперы ставили мины, разворачивали пакеты МЗП. Химики устанавливали огнеметы, автоматчики выбирали самые удобные для ведения огня точки. И контратаки не заставили себя ждать. Но - захлебнулись! Сработали мины и проволочки МЗП, устрашающе «плевались» стометровыми струями огнеметы, с остервенением опорожняли диски автоматчики.

Не удались и попытки вражеских автоматчиков просочиться по правому овражку высоты, к деревне Тросна - там их встретил густой пулеметный огонь, И слева, у деревни Хитрово, у них ничего не получилось - от нас отвлекал их внимание полк соседней 81-й стрелковой дивизии.

Боевая задача усиленным батальоном была выполнена: 28 «языков» получило наше командование. Отлично проявила себя в этой операции и рота закрепления. Но бой продолжался до сумерек. Потом все стихло. Пришло пополнение, были доставлены боеприпасы, питание, отправили раненых, полностью восстановили разбитую осколками связь.

Ночью на НП штаба дивизии замкомдива полковник П. Н. Коноплев выслушал мой доклад, поблагодарил за отличную службу. Он сказал, что видел, как меня дважды сбивало с ног разрывами снарядов, спросил, показывая на забинтованные голову и руку, очень ли болит. Я ответил: «Нормально. Только очень плохо слышу. Контужен». Полковник доложил по телефону генералу Мищенко о моем состоянии, и по его приказанию меня отправил в медсанбат.

Когда же по окончании операции наши уходили из вражеских окопов, то была осуществлена моя задумка: они оставили в офицерской землянке, под досками пола, ящик взрывчатки с часовым взрывателем, и через двое суток весь наш передний край увидел хороший фейерверк.

За этот бой меня наградили орденом Красной Звезды и медалью «За боевые заслуги».

Немцы были еще сильны, но мы им спуску не давали. Во второй половине мая над нами проплыла армада из 500 самолетов: они от Орла летели бомбить Курск. На обратном пути в поредевшей стае стервятников удалось подбить еще одного. Он сел на «нейтралке» и был быстро «обработан» разведчиками.

В июне перед полосой обороны дивизии пришлось нам поохотиться за вражеской танкеткой-торпедой, начиненной взрывчаткой и управляемой по проводам. Поймали, притащили, разминировали.

Реально оценивая обстановку, дивизия готовилась стоять насмерть. Инженерные работы по укреплению переднего края обороны саперный батальон вел еженощно - от заката до восхода. Заменили выкрашенные в белый цвет зимние мины, чтобы не маячили, наглухо закрыли минами нашу оборону. Установили десятки тысяч мин всех видов: противотанковые и противопехотные, нажимного и натяжного действия, фугасы и радиоуправляемые. Поставили минные поля на подступах к позициям арт-батарей, к штабам, почти к двадцати населенным пунктам. Заминированные участки прикрывали колючей проволокой: «забором», «рогатками», спиралями «Бруно». Низины закрывали МЗП - кругами сталистой проволоки, через которую не только пехоте, танку не пройти: он застревал, что и требовалось артиллерии. Подготовили к взрыву все мосты, имевшие военное значение. На дорогах, где не было объездов, заложили мощные фугасы. Малоархангельск был превращен в крепкий оборонительный узел. В каменных фундаментах пробили амбразуры для пулеметов и «сорокопяток», построили много ДЗОТов. На всех танкоопасных направлениях в нашем ближайшем тылу поставили противотанковые минные поля.

Чтобы подчеркнуть значение, которое придавало командование саперной работе на нашем участке, достаточно сказать, что прямым ходом из Москвы в Саловку, пригород Малоархангельска, где размещался мой батальон (в июне меня назначили командиром 163-го ОСБ), прибыла колонна автомашин большой грузоподъемности, доверху нагруженных минами и колючей проволокой. И мы сумели оперативно разобраться с этим многотонным, опасным в зоне прицельного артиллерийского огня, грузом. Разгружали-то в пределах штаба дивизии.

Весь июнь в подчинение комдива к месту расположения штаба дивизии (у совхоза Тиняковский) прибывали и прибывали артиллерийские части. Это радовало и воодушевляло. Но когда в деревне Юдинка рядом с землянками рот и штаба батальона стали отрываться окопы для 152-миллиметровых орудий, когда они стали выпускать снаряды и получать ответные, саперам стало не до шуток. Отдыхали ведь считанные часы, а какой отдых и подготовка к ночным работам под грохот орудий и артиллерийских разрывов? Много ям наковыряли вражеские снаряды в нашем расположении. И когда штаб дивизии передислоцировался на запасной командный пункт в овражек у деревни Прогресс, саперы сразу же перебрались в школьный сад в деревне. Таким был приказ штаба дивизии 3 июля 1943 года.

РОДИНА САЛЮТОВАЛА НАМ

Поздним вечером 4 июля после утомительного дня, проведенного в окопах передней линии обороны, где мои саперы готовились к ночным работам на нейтральной полосе, мы с моим заместителем капитаном Д. А. Аксеновым возвратились в батальон. Около полуночи меня позвал к телефону ефрейтор Горошко. Аппарат был подключен к дивизионной линии, и я услышал перекличку «фиалок», «гвоздик», «соколов» и «орлов». Они сообщали друг другу, что группа захвата разведроты Сивашской дивизии во главе с лейтенантом И. Милешниковым взяла «языка» - немецкого сапера, который делал проходы в минных полях. На первом же допросе пленный сказал о дате и времени немецкого наступления - 5 июля в три часа ночи.

Советскому командованию и раньше были известны примерные сроки начала летней операции «Цитадель» (так ее окрестили гитлеровцы). Теперь эти сведения уточнились.

Меня срочно вызвали в штаб дивизии. Приказ: «Быть в полной боевой готовности». Я послал связных в свои подразделения. Похоже, что начиналось давно ожидаемое.

В третьем часу ночи на всем участке нашей обороны одновременно раздался грохот орудий разных калибров - заработали артиллерийские батареи, «катюши». Кругом гудело и выло так, что звенело в ушах. Дрожала земля. Вспышки орудийных выстрелов раздвигали ночную тьму. Такого я не видел с самого начала войны. Можно было представить, что творилось на огневых позициях противника, в местах скопления их живой силы и техники.

Огненный шквал продолжался сравнительно недолго. Скорострельность орудий использовалась до предела: орудийные стволы раскалялись докрасна. Я слышал, как артиллеристы просили по телефону разрешения у генерала сделать перерыв в стрельбе: снаряды могли взорваться в стволах орудий. Продолжали потом вести огонь только из уже немного остывших.

Позже пленные гитлеровцы рассказывали, как все это их ошеломило, они ничего подобного не ожидали. Напротив, в приказе Гитлера о летнем наступлении говорилось, что советская армия его не выдержит, она будет разгромлена. Да, немалую силу для этого собрало немецкое командование: только на нашем северном фасе Орловско-Курской дуги была сосредоточена миллионная армия.

Наш внезапный огонь задержал атаку немцев на три часа. Она началась длительной артиллерийской подготовкой, направления ударов - станция Поныри и город Малоархангельск. Туда затем двинулись танковые колонны - «тигры», «королевские тигры», «пантеры», самоходное орудие «фердинанд» - в сопровождении пехоты. В воздухе зависли сотни самолетов, как вражеских, так и наших. До нас со всех сторон доносилась трескотня пулеметных очередей во время воздушных схваток. Падали сбитые самолеты, уходили с дымящимися шлейфами просто подбитые. С неба сыпались бомбы и бомбочки самой разной величины и веса: обычные, к которым уже привыкли, и так называемые «вертушки» - они разрывались в воздухе и, падая на землю, взметали фонтан осколков.

Неприятельские танки подрывались на минах, горели, подбитые артиллерией, но враг вводил в атаку все новые и новые силы. Наши соседи слева, у Понырей, и левофланговый полк не смогли устоять перед столь мощным напором. Пришлось оставить Протасово и Гриневку. Для того, чтобы было удобнее руководить боевыми действиями полков, штаб дивизии перебрался на северо-западную окраину Малоархангельска.

Мы несли большие потери, в полках оставалось все меньше активных штыков. И тогда по гребням высоток у Вавилоновки (западного пригорода Малоархангельска) на прямую наводку выкатили все уцелевшие орудия, в оборону залегли все спецподразделения, в том числе и саперный батальон. В мой КП «фердинанд» влепил снаряд, но все обошлось.

Саперы и в обороне ставили мины, подтаскивая их шнурами под гусеницы вражеских танков. У деревни Тросна погибли бойцы двух взводов при минировании. Ими командовал лейтенант Тищенко. Не стало комроты - старшего лейтенанта Ивана Зорина и взводного - лейтенанта Гонтаря.

Как следует сработали мины, поставленные перед началом боя. На них подорвались и потом были расстреляны артиллерией около 90 танков. Сотни фашистов были уничтожены радиоуправляемыми минами, фугасами.

Трое суток нам совсем не пришлось спать: саперы нужны были на разных участках боя, мы ходили в атаки. Это было время адского напряжения, а в последующие дни оно как-то пошло на убыль: возникали паузы в артиллерийской канонаде, реже стучали автоматы и пулеметы, поубавилось атак, почти не слышно было одиночных выстрелов. Наступательный пыл противника угас. Наступило кратковременное затишье.

После перегруппировки наших войск пришел приказ: вперед! Слева, у Понырей, еще грохотало, а мы атаковали вклинившегося в нашу оборону врага. С боями вошел в свои окопы левофланговый полк - исходное положение было восстановлено. Одержали победу и дивизии, сражавшиеся у станции Поныри. Там отличился полк, в котором мне довелось раньше воевать. Он бился в полном окружении, но не оставил своих позиций, сковав большие вражьи силы. За упорную оборону, за уничтожение лично шести танков (два из которых были «тигры») командиру огневого взвода полковой батареи младшему лейтенанту Ивану Ивановичу Борисюку было присвоено звание Героя Советского Союза.

Не помогли врагу ни многочисленные колонны танковых новинок, ни армады бомбардировщиков, ни миллионная группировка атакующих. Мы выстояли потому, что были готовы к его наступлению, понимали важность этой битвы, знали о прочности нашей обороны, ощущали поддержку наших артиллеристов и воздушных сил. Нам было известно также о сталинградских корпусах прорыва, стоявших за нами в полной боевой готовности.

Во время затишья дивизия получила пополнение. 23 июля исходное положение было восстановлено по всей линии обороны. Саперам пришлось разбираться в хитросплетениях минных полей - своих и чужих, - установленных до начала боя и в ходе его. А тут в окопах появились танкисты корпусов прорыва, и мы начали прикидывать места проходов сквозь все минные поля для нашего наступления, которое все ожидали.

24 июля в два часа дня мы перешли линию фронта. Прошли знакомые нам Глазуновку и Васильевку и вечером были в деревне Борзенки. Снимая мины-«сюрпризы» в блиндажах фашистского штаба, подорвался лучший минер батальона старший сержант Черный. Он командовал взводом. У станции Кривые Верхи мы сняли многие сотни противотанковых и новых для нас противопехотных - «прыгающих» мин С-35. Эти мины (мы их называли «лягушками») особенно были опасны. Они ставились нажимным и натяжным способами. Когда мина срабатывала, донный вышибной заряд пороха выталкивал из стального стакана, оставшегося в земле, цилиндр с 360-ю металлическими шариками или обрубками толстой проволоки, которые при взрыве цилиндра (в 1-1,2 метра над землей) поливали все вокруг смертоносным дождем. Не успели только найти и обезвредить фугас в ручье на переезде: на нем подорвалась подвода радистов. К счастью, обошлось без потерь.

У деревни Глебово восстановили подорванный мост и вышли к городу Кромы. Его брали с боем. Пехотинцы шли в атаку из-под отвесных берегов речки, петлявшей по просторной зеленой луговине. Чтобы их поддержать «максимами» и «сорокопятками», срочно потребовался мост, и мои саперы быстро его поставили на «козлах». Кромы был первым городом, который мы освободили.

Немного погодя довелось увидеть в небе редкую картину. Шла большая стая немецких бомбардировщиков, по три самолета в звене. Только в одном было два. И в один из самолетов этой пары попал зенитный снаряд. В нем взорвался бомбовый груз, а из-за детонации взорвались бомбы и в другом. И поплыли, отставая от стаи, два облачка.

В деревне Вендерево мне попался в руки фашистский «паспорт»: фанерная дощечка, покрытая белой масляной краской, на которой немецкими буквами было выведено VORNAME, FAMILI (фамилия, имя) и название деревни. Через дырочку в дощечке – шнурок. Такие бирки должны были носить жители при оккупантах.

Много моих боевых товарищей полегло в Курской битве. Близ деревни Шеховцы я потерял своего заместителя. Здесь мы по реке сплавляли бревна к месту возведения моста, а немцы заметили движение на воде и открыли артиллерийский огонь. Один из снарядов оборвал жизнь моего друга, капитана Аксенова. В деревне Титово вырос еще один холмик со звездой на шпиле деревянной башенки.

За боевые действия в Курской битве многие участники удостоились высоких правительственных наград. Но самой почетной наградой стал первый победный салют в Москве 5 августа 1943 года. В воздух в этот день взмывали не сигнальные ракеты, гремели не боевые, а радостные холостые залпы. Нам - победителям Курского сражения - салютовала наша великая страна.

ПАМЯТНАЯ ПЕРЕПРАВА

После битвы на Орловско-Курской дуге мы прошли сотни километров и вступили на украинскую землю. Нас радушно встречали жители больших и малых сел. На привалах они несли нам всякую снедь, угощали, расспрашивали нас, рассказывали о пережитом.

Противник быстро откатывался, и это радовало: наступать - не отступать. В первом ряду нашего батальона шел штабной писарь Тупицын с гармошкой, неизвестно где им добытой, и мы входили в села под неизменный, единственный в его репертуаре наигрыш «Буря мглою небо кроет»... А когда покидали гостеприимные деревеньки, дружно затягивали украинскую песню «Я сегодня от вас уезжаю защищати риднесенький край...». Мы хорошо ее пели, от души, благодарные жителям за приют и внимание.

Когда на марше люди сильно уставали, отмеривая километр за километром, я вместе с офицерами батальона вставал в первую шеренгу колонны, и мы запевали строевые курсантские песни. Идти становилось веселее даже с полной походной выкладкой.

Мы продвигались по Черниговщине через Краснопольск, Корыльское, Октябрьское, Нехаевку, у села Новые Млины форсировали реку Сейм. В районе села Прачи пересекли железную дорогу Щорс-Бахмач. Потом шли через Холмы, Сидоровку и Степановку.

15 сентября 1943 года батальон вошел в село Кладьковка Куликовского района и стал оборудовать КП дивизии.

Шел проливной дождь. Он застал нас в пути, дорогу развезло, и мы подходили к селу по клейкой грязи. А ведь перед этим стояли погожие, совсем не осенние теплые дни: мы даже спали на земле.

На следующий день состоялось совещание опергруппы штаба дивизии, на котором было решено создать гарнизон переправ для форсирования реки Десны. Начальником его назначили замкомдива полковника Коноплева, а комендантом - меня, капитана Мысина.

Перед саперами была поставлена задача: найти место и организовать переправу через Десну всего состава дивизии с вооружением, техникой, боеприпасами и всем тем, что обеспечивает боевую жизнь воинских частей. Гарнизон должен был провести инженерную разведку предполагаемых мест форсирования с учетом характера берегов, глубины, скорости и течения реки, изучить возможности для оборудования причалов, обеспечения переправочными средствами.

Нам предстояло участвовать в освобождении Чернигова, и мы понимали, что чем ближе к городу переправятся полки, тем больше будет возможностей у пехотных и артиллерийских командиров для тактических решений.

С полковником Коноплевым мы наметили на карте пять возможных мест переправы, два из которых вскоре отпали, так как наши стрелковые полки уже через них «просочились». Из разведданных было ясно, что только мелкие группы врага могут встретиться южнее Десны и вплоть до самого Чернигова. На карте у сел Выбли и Пески обнаружили отметку «пар», что значит «паром», то есть здесь была через реку паромная переправа. Может, она сохранилась?

С частью батальона сделали марш-бросок в село Выбли. Немцев там не было. Жители нашему появлению обрадовались. Я сразу же в их сопровождении отправился к реке. Увы, на месте отметки «пар» не было ни причалов, ни троса, никаких следов переправочного хозяйства, даже остатков свай. Лишь маленькая будочка паромщика без стекол виднелась на правом берегу. Но я разглядел, что к ней есть подъезд, а на нашей стороне обнаружил дорогу - спуск к берегу. Здесь вполне можно было форсировать речку.

Правый берег Десны был крутым, весь в зелени, а левый - с мелким золотистым песочком, пляжными отмелями. Для меня Десна была не столько красивой рекой, сколько водной преградой, которую нужно преодолеть: около двухсот метров шириной, с крутым обрывом и быстрым течением у правого берега. На него как раз придется высаживаться людям с плотов, выводить трактора и пушки, машины, лошадей, да еще под огнем противника, который окопался в прибрежных селах.

Доложил обстановку командиру дивизии и послал связных во взводные группы с приказом: немедленно всем быстро двигаться вниз по реке к отметке «пар», собирая по пути все, что может пригодиться для наведения переправы.

Очень скоро в селах Выбли и Пески закипела работа. Поиском стройматериалов для причалов, настилов на плоты, железных скоб, толстых веревок, гвоздей, костылей занялись местные жители. Все, что они находили, грузили на собранные у населения подводы и подвозили к реке. Подтаскивали сюда же и лодки, найденные на берегу. Предстояло еще собрать причалы, плоты, составить команды, а времени было в обрез - только ночь. К рассвету пехота должна быть на том берегу. Кроме того, следовало соорудить плоты из двух-трех рыбацких лодок для полковой артиллерии, а за нею должны переправляться боеприпасы, питание.

Наши помощники -сельчане - выполняли всю подсобную работу, освободив нас для более квалифицированной, без них мы бы не справились в срок.

Ночью все стрелковые подразделения с легким стрелковым оружием, противотанковыми ружьями и минометами были на правом берегу и вступили в бой противником, погнав его к Чернигову.

Утром от причалов отошли большие плоты с полковым орудием (76 мм) и «сорокопятками». Отлично поработали саперы роты старшего лейтенанта Колбасенко.

После того, как разведчики связались с колхозниками села Свинь (ныне - Ульяновка), к переправе на веслах подключились жители этого села Федор Лобас и Савелий Борисенко. Они же подвозили лесоматериалы из запасов своих земляков для причалов на правом берегу.

Все пошло полным ходом. Но вот в звуках боя, доносившихся все; чаще с противоположного берега, стали слышаться гул моторов и отрывистые выстрелы, а потом и разрывы снарядов. Нам сообщили, что появились танки, много танков. Я получил приказ срочно переправить наш 326-й артиллерийский полк с его пушками (122 мм). Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Ведь плотов для этих пушек и тягачей еще не было. Что делать?

Помог счастливый случай: из-за песчаных островов неожиданно показалась и вскоре подошла к нашим причалам «эскадра»: большой баркас и целый отряд лодок всех размеров, которыми управляли мои взводные группы. Они шли на веслах десятки километров, вступая по пути в схватки с фашистами. Солдаты-саперы рассказывали о своем боевом походе, хвастались трофеями: захваченным оружием, рацией, лошадьми. А у меня гора с плеч свалилась: очень вовремя они подоспели, теперь было на чем перебросить орудия. Оборудовать для этого баркас - дело нехитрое для моих саперов-умельцев, таких, как старшина Дзюба, например, или сержанты Берсенев и Малыгин.

Мы узнали у артиллеристов, что их тракторы весят до пяти тонн и что для переправы орудий нужен точный, сбалансированный вес.

По моему предложению артиллеристы дали нам двадцать железных бочек из-под горючего. Каждый десяток мы намертво скрепили в ряд каркасами из бревен, жердей и толстых досок. Таким же образом «спаянные», они шли под общий палубный настил, по десять с каждого борта баркаса.

На веслах, с помощью каната, натянутого между берегами, ходко двинулся наш «бог войны» навстречу фашистским «тиграм» и «пантерам».

На переправе вскоре все отладилось, заработало, как часы. Плотов и причалов хватало, чтобы без задержки переправлять все необходимое для успешного наступления...

Я сидел на бревнах у большого причала, отдыхал, вполне довольный тем, как шло дело. Ко мне подошел один из помощников командира полка по материальному обеспечению и со словами: «решили поддержать силы, сапер», - повел меня к кустам, где я давно заметил некоторое оживление. Там стоял большой молочный бидон, а рядом - мясо, хлеб, другая закуска. К чему она прилагалась, догадаться было нетрудно: конечно, в бидоне был спирт.

Я не стал отказываться. Люди устали, весь день провели на воде, время близилось к вечеру. Сказал ротным: «Пусть каждый выпьет столько, сколько посчитает нужным, и хорошо закусит. Работы еще очень много, отдыхать придется не скоро». Распорядился, чтобы установили строгую очередность - ритм на переправе не должен сбиваться.

Мне и самому не мешало расслабиться. День был насыщен событиями. Сильно бомбили село, и нам досталось. На полуторке прибыл подполковник со своей свитой и приказал срочно отправить его, свиту и машину на другой берег: он должен доставить боевое распоряжение оперотдела штаба армии. В это время мы отправляли артиллеристов, а на другие плоты полуторка не умещалась по габаритам. Объяснил это подполковнику и услышал: «Приказываю!» Да чуть не в крик. Рассердился и я: «Слышите, бой с танками, там пушки нужнее вас и вашей машины. Да и зачем вам она? Подгруппа штадива всегда в 300-400 метрах от берега, можно до нее добраться перебежками или ползком».

Отошел он от меня, но потом снова за свое: «Боевое распоряжение должно быть вручено комдиву». От тона, каким он говорил, от слова «мальчишка» в мой адрес я взорвался. Показал ему на вырытые щели на песчаном берегу - укрытия от бомбежек - и сказал: «Я комендант переправы и командир отдельного батальона не вашей милостью и не за красивые глаза. Еще одно ваше резкое слово, и я прикажу вас и всю свиту посадить по щелям, выставлю охрану автоматчиков и будете сидеть, пока за вами не приедут из штаба армии».

Подошел он вскоре опять, но уже без спеси: «Чья машина на среднем плоту?» Готовили к переправе машину замкомдива по политчасти полковника Зорина. - «Мы пойдем на тот плот». Идите. А через несколько минут прибежал возбужденный комроты Колбасенко. Доложил, что на плот пришли десять человек, получается перегруз, подполковник ничего слушать не желает. Можно ли отправлять плот с перегрузом? Я разрешил - пусть искупаются.

Плот прошел середину реки, вышел на быстрину. Как нарочно, появились вражеские самолеты. Все плоты быстро, но спокойно причалили, а на злополучном «свитском» забегали армейцы, он потерял равновесие - встал на дыбы. Люди оказались в воде, их подобрали дежурные лодки, а зоринская машина пошла ко дну.

Подполковник спросил мои данные, я сначала ответил, что уже представлялся ему, но потом решил не дразнить гусей и назвал свои должность, звание, фамилию, имя, отчество. Он пообещал прислать «привет».

Меня это не беспокоило: по части «приветов» имелся опыт, да и новые дела нахлынули. Приехало на переправу все руководство дивизии, так как к нам перешел батальон власовцев, более трехсот человек. Их построили на берегу. С ними говорили генерал Мищенко, полковники Зорин и Коноплев. Суть их слов была такой: перешли - воюйте, докажите, что советские люди; форму менять некогда, белые повязки на левый рукав и в бой. Мы переправили их, они участвовали в боях за Чернигов. Те из них, кто остался жив, продолжали и дальше воевать в дивизии, кое-кого потом взял «СМЕРШ».

Состоялся у меня потом с полковником Зориным такой разговор:

- Утопил?

- Да, товарищ полковник.

- Так вот, в машине чемодан, в чемодане гимнастерка, на гимнастерке мои ордена. Достать!

Ответил:

- Есть!..

Достали мы зоринский чемодан, а машину извлекала из воды уже другая команда.

Наши полки продвигались к Чернигову. Как писал в политдонесении полковник Зорин: «В боях за город отличился 1-й батальон 654 сп под командованием старшего лейтенанта Клочкова, рота лейтенанта Басова и 2-й батальон капитана Расолова, подбившие пять танков и взявшие в плен тринадцать фашистов; 1-й батальон 496 сп первым ворвался в город, группа смельчаков-автоматчиков зашла в тыл противника, сея панику среди врагов». О саперах почему-то ничего не было сказано: ни об «эскадре», ни о переправе, ни о тех, кто шел в боевых рядах вместе с пехотой.

«Переправа, переправа! Берег левый, берег правый... Кому память, кому слава, Кому темная вода, - Ни приметы, ни следа» - так оно и есть, как написано у А. Твардовского. Сколько при переправе под огнем шло людей на дно: раненых, убитых, тех, кому трудно и непривычно было плыть в полной выкладке и сапогах, тех, кто просто не умел плавать. Сколько всех подстерегало случайностей, неожиданностей.

Однажды я следил за сходом трактора с большого плота, отдавал команды, совершенно забыв, что одной ногой стою на причале, а другой - на плоту. А плот стал отчаливать, расстояние между ним и причалом увеличивалось, ноги мои разъезжались, как створки циркуля. Пришлось крикнуть команде на плоту «полный вперед» и прыгать в воду.

А как же мы намучились, когда переправляли лошадей. Это были в основном сельские трудяги, которые боялись стрельбы и ни под каким видом не желали входить в воду. Солдаты раздевались, брали под уздцы жеребца, и только в паре с человеком животное осмеливалось на заплыв. За ними удавалось направить табунок в несколько голов. А в воде, особенно на стремнинах, случалось, что кони сталкивались, чего-то испугавшись, вскидывались - тогда их сносило течением. Много было мороки. Шум и гам стояли неимоверные. Коняг было много, сотни. У каждой пары ездовой, каждый горланит, загоняя своих красавцев в воду.

В самый разгар лошадиных баталий на берегу появился замкомандующий нашей 13-й армии генерал-лейтенант Глухов. Я ему представился, объяснил ситуацию. Он понаблюдал за оживленной погрузкой и выгрузкой, за сотней людей, работавших на переправе, улыбнулся, сказал: «Молодцы! За такие переправы награждать надо! Только шуму много». Я попытался было оправдаться, но он снова улыбнулся и махнул рукой.

Рассказал я саперам об этом разговоре, они еще дружнее заработали. После пятисоткилометрового похода от Орловско-Курской дуги, маршей к месту переправы, бессонной ночи на воде, утомленные до изнеможения люди были рады услышать о себе добрые слова.

20 и 21 сентября работа на переправе продолжалась круглосуточно. Но темп ее несколько снизился: какое-то количество людей пришлось отдать в полки, которые ворвались в Чернигов и освободили его. Там нужно было заняться разминированием. К тому же открылась дорога к городу через мост. На переправе стало тише.

Очень многие саперы за отличные боевые действия, за образцовое выполнение боевых заданий, за участие в форсировании Десны и в боях за освобождение Чернова были награждены орденами и медалями.

За умелое руководство войсками при форсировании Десны командир 148-й сд, четыре командира полка, дивизионный инженер и командир саперного батальона Указом Президиума Верховного Совета СССР от 23.09.43 г. награждены орденами Суворова II и III степени. Дивизия награждена орденом Красного Знамени, приказом Верховного Главнокомандующего ей присвоено наименование «Черниговская».

Зарисовки нашей переправы карандашом делал работник штадива старшина Якупов - на память нам, для истории. Вот и я хочу хотя бы эскизно сделать словесный портрет одного из тех, кто не щадил себя в те далекие дни «не ради славы, ради жизни на земле».

Я уже упоминал, что начальником гарнизона переправ был полковник Коноплев. Боевой строевой командир, он провел всю свою жизнь в армии, на службе. В первую мировую войну был рядовым, потом в наше время дослужился до полковника, замкомдива. Строгий и требовательный, он относился ко мне удивительно дружественно, размышлял при мне о войне с высоты своих пятидесяти пяти лет и огромного опыта, часто делал совершенно неожиданные для меня выводы. Так, рассуждая о плене, говорил: «На войне всякое бывает. Может быть и плен. Ничего особенного. Надо быть солдатом везде и всегда. Стрелять в себя глупо. Это для дураков и трусов». Меня очень удивляли такие слова кадрового, весьма авторитетного командира. Ведь в Уставе четко было записано: «Советский воин в плен не сдается. Лучше смерть, чем плен». Не знал я еще тогда, что вспомню его слова в самую горькую минуту своей жизни.

Когда я его увидел на переправе в последний раз, он выглядел стариком. Слабым голосом попросил меня переправить с той стороны подаренный ему трофейный вездеход. На нем он хотел добраться до госпиталя. И остались в памяти его «граммов пятнадцать», что всегда означало полный стакан...

«РУС, КАПУТ!»

Многокилометровый марш от Припяти завершился в городе Радомышле на Житомирщине, севернее Киева. Здесь части дивизии пополнились новыми бойцами, довооружились, подучили боеприпасы, снаряжение и хозимущество.

Линия обороны проходила недалеко от города и поэтому в нем было очень неспокойно: часто появлялись немецкие бомбардировщики. С хозяйской деловитостью они кружили над домами, словно что-то выискивая, и сбрасывали снаряды то в одном месте, то в другом. Штабу дивизии из-за этого приходилось все время перемещаться, а вместе с ним и нашему саперному батальону. И все-таки немецкая бомба, как по заказу, угодила однажды в дом, где расположился штаб. Во время бомбежки в нем не было командиров (они находились на заданиях), а солдаты успели добежать до укрытий. Но от взрыва погибли жильцы - семья в пять человек.

Штаб обосновался в другом доме - на углу улицы Некрасова и шоссе. Я хорошо запомнил адрес, потому что здесь меня приняли в члены коммунистической партии. Это было в последний день ноября 1943 года. В это же время к нам в дивизию приехал начштаба инженерных войск 60-й армии подполковник Вархотов, который сообщил мне о том, что я направляюсь на учебу в Военно-инженерную академию имени Куйбышева. Он видел мою фамилию в списке офицеров, удостоившихся такой чести. А командир дивизии генерал Мищенко поздравил меня с присвоением очередного воинского звания «майор» и назвал номер приказа, подписанного командующим Белорусского фронта К. К. Рокоссовским.

В начале декабря наши полки принимали оборону от кавалерийского корпуса генерала Белова. Зима еще только-только вступала в свои права. Легкие заморозки едва схватывали землю. Мелководная и небыстрая речка Тетерев даже не думала покрываться льдом. Еще не было настоящего снега.

В ночь на 5 декабря мы минировали подступы к селу Сведа. На этом участке обороны противник сосредоточил большую группу танковых и механизированных дивизий, в том числе эсэсовские. На рассвете после внезапной и мощной артиллерийской подготовки лавина танков с автоматчиками на броне, бронетранспортеры с пехотой, самоходные пушки ринулись на нашу оборону. И враг пробил ее, поскольку она не была как следует укреплена.

Бой был жестокий. Земля ходила ходуном от разрыва снарядов. С визгом рикошетили от нее пули. Адский грохот стоял от ударов стальных болванок противотанковых снарядов, от пулеметных и автоматных очередей. Мы дрались за каждый клочок родной земли, но силы были явно не равные, и нашим боевым ротам, батальонам и полкам пришлось отходить.

Двое суток у саперов не было ни минуты отдыха: мины, мины, мины. Одно задание следовало за другим. В ночь на 7 декабря мы, донельзя уставшие, дремали в крытом кузове полуторки, которая везла нас к штабу. Тьма стояла непроглядная, только запад и север озарялись заревами пожаров - это горели села, захваченные фашистами. В отдалении взмывали в небо букетами из разных цветов сигнальные ракеты и ослепительно белые - осветительные. Они гасли, и темень становилась еще гуще, еще плотнее.

Шофер вел машину медленно, осторожно, редко включая фары. И вдруг брезент кузова, деревянные борта машины прошили белые, красные, зеленые огненные линии. По машине били почти в упор из пулеметов и автоматов трассирующими. Что случилось? Наш водитель, приближаясь к смутно видневшемуся селу, прибавил ходу, влетел на окраину села и ... фактически врезался в немецкую танковую колонну.

Только мне одному посчастливилось остаться в живых. Я сидел у заднего борта, и тела моих товарищей закрыли меня от пуль. Выпрыгнув из машины, я почувствовал удар в левое бедро, упал, вскочил, сделал несколько шагов. Стрельба прекратилась так же внезапно, как и началась. Машина горела. Меня схватили за плечи. Я сбросил чьи-то руки и сразу получил сильный удар по голове. В живот уперлись стволы автоматов, и надо мной нависли трое фашистов. Они подвели меня к одному из танков, заставили забраться и сесть рядом с автоматчиком. Боль в бедре усиливалась, но я об этом не думал. Меня занимала одна мысль: как удрать?

Жутковато было сидеть с убийцами, не имея возможности что-то сделать. Я видел в свете горевших домов села Ходоры, как сидевший на танке фашист очередью из автомата убил вышедшего из хаты старика. Тот был в нижнем белье, в накинутом на плечи полушубке. Ненависть душила меня от близости с нелюдью.

Танки ползли довольно медленно. И вдруг один из них вспыхнул. Потом второй. Горели они ярко, внутри рвались боеприпасы. Слышны были удары бронебойных снарядов. Справа я видел отблески выстрелов наших орудий. Колонна ускорила ход. Обстрел продолжался. Очень трудно передать чувства, которые мне пришлось испытать: радость от меткости наших артиллеристов и какое-то чувство горечи, что мог погибнуть от своих снарядов. Страха не было, хотелось действовать.

Вскоре танки остановились. Я не знал, как долго мы двигались, часов у меня не было - их немцы cразу сорвали с руки. Автоматчики спрыгнули на землю, показали мне знаками, чтобы я тоже прыгал, но я стал сползать по холодной броне и услышал: «Рус, капут!». Фашисты смеялись, показывая на место, где я сидел: на белой десантной подушке расплывалось большое красное пятно. Каждое движение причиняло мне сильную боль. Я пытался незаметно отодрать прилипшее к ране белье и прислушивался к тому, что говорили немцы. Кое-что понимал: учил немецкий в школе и в училище. Пробовал определить, где нахожусь. Вокруг стояли впритык друг к другу десятки бронированных машин разной величины и вида. Дом, горевший неподалеку, хорошо их высвечивал.

Старший офицер - командир полка или батальона - стал задавать мне вопросы. Я отказался отвечать. Меня подвели к маленькой темной хате и втолкнули в нее. Дверь за мной захлопнулась. Я успел заметить, что эту темницу охранял автоматчик ...

Ночь уходила. Сквозь небольшое оконце чуть забрезжили первые блики нового дня. Загремела входная дверь, и в горницу вошел солдат. Он коротко и зло бросил: «Ber! Ber!», показывая стволом автомата на выход.

Мы вышли из хаты и невольно сбились в плотную кучу. Нас было четырнадцать. Никто не знал, какая участь ждет каждого, и это заставляло жаться друг к другу.

Теперь можно было разглядеть лица тех, к кому меня втолкнули два часа назад. До сих пор я только слышал в темноте их голоса. Они спрашивали, где наши войска, кто я и как попал в плен? Моими товарищами по несчастью оказались солдаты разных воинских частей и родов войск, разных национальностей и возрастов. Все были усталые, измученные, с воспаленными от бессонной ночи глазами. Рядом со мной стоял мальчишка лет тринадцати в военной форме. «Гвардии рядовой Газиз Шарипов» - так он назвался в темноте и все время говорил: «Товарищ майор, ну, товарищ майор, давайте убежим». Разведгруппа, с которой он был на ночном задании, напоролась на немцев. Старших они увели, а его допросили, избили и бросили в хату. Стойкий паренек - ничего не сказал своим мучителям.

Мысль о побеге и мне не давала покоя. Все, кто попали в беду, тоже ее лелеяли - я это уловил в ночном разговоре.

Нас построили по двое и повели к западной окраине села. Мы прошли неглубокую лощинку, поднялись на пригорок. В лучах восходящего солнца золотились крыши уцелевших хат. Красиво, а на душе гадко. Мне было трудно идти из-за пули в бедре. Всю дорогу Газиз подставлял для опоры свое худенькое плечо. Я был так признателен ему за это, теплая волна благодарности захлестывала, но на глазах у немцев нельзя было давать волю своим чувствам.

Остановили нас у развилки дороги, недалеко от длинной хозяйственной постройки. В трех-четырех метрах от нее лежал убитый немец в форме с погонами унтер-офицера, со знаками «СС» в петлицах. Нам велели встать в шеренгу у облупившейся глиняной стены. Впереди лежало широкое и ровное, чуть запорошенное снегом поле, а вдоль дороги торчали телеграфные столбы и редкие деревья, заиндевевшие и чуть искрящиеся на солнце. Справа тоже было без конца и края поле, слева - та самая лощина, по которой мы шли. За постройкой виднелась сельская улица.

Группами и по одному к нам стали подходить немецкие офицеры и солдаты. Они останавливались, образуя полукруг, поглядывали на нас. Метрах в двадцати несколько солдат возились с двумя ручными пулеметами. Их дула направлялись в нашу сторону. Все стало ясно. Нас хотят расстрелять - четырнадцать человек за одного убитого фрица. Несправедливо? Немцев это меньше всего беспокоило, у них такой порядок.

Неярко светило и совсем не грело только что вставшее солнце. Газиз слегка прижался ко мне. «Держись, Газиз», - сказал я и положил руку ему на плечо. «Есть, товарищ майор», - ответил он. Немцам все равно, что пленный еще ребенок, для них он враг, которого нужно уничтожить. Эх, Газиз, сидел бы ты в своем родном Казахстане, и ничего бы не случилось. Нет, как же: отец с братом воюют, а он дома. И ничего ведь не помешало пробраться на фронт: с эшелона, к которому прицепился, не сняли. Разведчики усыновили, поверив, что сирота. Славный малый, жаль его.

Немцы не торопились. Появилась бледная искра надежды на спасение и тут же померкла под грузом одной единственной мысли: «Вот сейчас - айн... цвай... драй... и - прощай, жизнь. Разрозненные воспоминания о родных, о Москве, о фронтовых друзьях заскользили в памяти, смешиваясь, исчезая и появляясь вновь...

И вдруг в утреннем, полном тишины морозном воздухе звучно и четко раздалось и заполнило все вокруг родное «ура». Село атаковали наши. Гитлеровцы засуетились, стали что-то выкрикивать, отдавать какие-то команды. Они поломали нашу шеренгу. Рядовых пленных нагрузили коробками с пулеметными лентами и погнали перед собой навстречу атакующим. Среди них оказался и Газиз. Больше я его не видел. Меня автоматчик повел по улице, на которой около каждой хаты стояло по танку. От одного из них отошел член экипажа и под смех остальных вырвал у меня из рук армейские рукавицы. Потом офицеры заставили снять шинель и сорвали с меня армейский меховой жилет. Эти крохоборы «исправили» то, что не сделали раньше другие.

В маленькой учительской комнате небольшой Мирчанской сельской школы, превращенной в каземат для пленных, меня продержали до середины дня. За это время я сумел «залепить» газетой дырку в бедре (кровь уже не шла), а так же перепрятать документы: еще ночью с помощью Газиза я их сунул в подкладку шинели, но наспех и неаккуратно.

В комнате вместе со мной находился лейтенант, как позже выяснилось, ленинградец. Он был возбужден, проклинал тех, кто отправил его на машине с артснарядами на батареи по непроверенному маршруту. Из-за них лейтенант напоролся на засаду автоматчиков. Взяли без единого выстрела. Это его бесило, я понимал, но ведь он сидел рядом с водителем, должен был глядеть в оба. Хотя во время отступления трудно все предусмотреть.

Вскоре привели еще младшего лейтенанта интендантской службы, совсем мальчишку, только что окончившего кратковременное военное училище. Он шел в воинскую часть, куда получил направление, но не дошел, попал к немцам. Был очень расстроен, чуть не плакал.

Выходить из учительской и общаться с кем-либо нам категорически запрещалось. Приходил обер-лейтенант И всем задавал много вопросов. Я отказался что-либо рассказывать, документы не дал, сказал, что потерял ночью. Днем этот обер с автоматчиком привезли меня на мотоцикле в маленький хуторок. Там со мной беседовали три офицера в черной форме, с устрашающим символом в петлицах - черепом со скрещенными костями. Двое хорошо говорили по-русски. И один из них признался, что работал в Москве, в немецкой газете. Была такая до войны - «Дойче Централь Цайтунг». Издавалась на немецком языке. Разговор наш начался вроде мирно. Но когда они вырвали у меня из кармана обрывки газеты «Красная звезда», которые я использовал для цигарок, когда завели речь о германской армии, злорадно напоминая, что та подходила вплотную к Москве, на меня накатило отчаянное состояние, злое и бесстрашное. Я сказал, что немцы только посмотрели на Москву, а русские обязательно будут в Берлине. Так считает и об этом говорит весь наш народ. С ехидцей добавил, что дорога на Берлин русским давно знакома, что казаки генерала Чернышова давно сдали ключи от Берлина на хранение в московский Кремль, где они пока и лежат, ждут своего часа. В ответ услышал тоже ехидное: «Вам там быть не придется». «Поживем - увидим», - не удержался я от того, чтобы последнее слово все же осталось за мной, хотя совсем не был уверен на свой счет.

Спал я на соломе, под охраной. Потом опять появился мотоцикл с коляской. Повезли меня по подмерзшим проселочным дорогам. На перекрестках и развилках стояли фашисты в плащах серо-зеленого цвета, в высоких касках, с металлическими изогнутыми бляхами на груди. Готические буквы на них означали, что это полевая жандармерия. У каждого из них был автомат, а в мотоцикле - пулемет и ракетница.

На околице села Горбулев (аккуратисты-немцы сразу ставили щиты (/названием захваченных городов и сел) мотоцикл подъехал к открытой грузовой машине. Я увидел в ней трех офицеров в советской военной форме и сразу узнал командира 654-со стрелкового полка подполковника Бурлакова, командира 2-го батальона этого же полка майора Диардиященко и командира дивизионного учебного батальона, который довольствовался у саперов, майора Сгадова. Их захватили в своих землянках на переднем крае почти сразу после артподготовки и последующего за ней прорыва нашей обороны.

Дальше нас повезли вместе. В большом селе южнее Коростынева размещался какой-то штаб. Офицер в странной военной форме с незнакомыми знаками различия пытался завербовать нас в так называемую Русскую освободительную армию генерала-предателя Власова. Мы помнили батальон власовцев, перешедший к нам под Черниговым, их рассказы о том, что они решили стать власовцами с единственной целью - освободиться из плена. Они оказались на фронте, перебили немцев-офицеров и перешли к своим. Но нас такой вариант не устраивал, мы надеялись, что найдем другой выход, более достойный советского офицера. Пусть это даже будет смерть. Вербовка не состоялась.

На той же открытой полуторке нас привезли в Бердичев и поместили в проходной, находившейся у ворот большого четырехэтажного здания (бывшего педагогического института). В зарешеченном окне с видом во двор стекол не было, на полу лежали пучки старой грязной соломы, в углу ежился какой-то подозрительней тип в нашей солдатской форме. Рядом с нами, в другой комнате, расположились охранники с винтовками и автоматами.

Прошло несколько дней. И вот однажды из этой комнаты вышла женщина с ведром и тряпкой. Проходя мимо нас, быстро проговорила, что служит уборщицей, чтобы кормить детей, что она - жена командира Красной Армии и хочет нам помочь. Добавила, что теперь, после наступления наших войск, немцы уже совсем не те, что были раньше. Видимо, побаиваются расплаты.

Через некоторое время в открытое окно к нам влетел свернутый бумажный шарик. С предосторожностями, чтобы не видела охрана, закрываясь от соседа, мы раскрутили его. Это была записка. В ней нам предлагали бежать. Были нарисованы план двора и соседних строений, ближайших улиц, обозначена яма под мусорным ящиком и досками, где можно было пролежать некоторое время. Неизвестные спасители обещали приносить еду и сделать все, чтобы мы выбрались из города. Мы выглянули в окно и увидели группу подростков - трех мальчиков и девочку. По их знакам поняли, что авторы записки они. Нам было понятно желание этих ребят. Также знаками поблагодарили, просигналили, что будем думать.

И стали думать, все взвешивать. Говорить открыто мешал наш сосед, но все-таки нам удалось обсудить все «за» и «против». Предложение было сделано искреннее, от чистого сердца, с желанием помочь, но с большой долей юношеского оптимизма и фантазии, без учета весьма важных для нас моментов. Обстановку мы не знали, помешать могла любая случайность, долго пролежать без движения под досками мы бы не смогли, да и собаки-ищейки есть у немцев. Маленькая оплошность могла стоить жизни. Мы не хотели действовать опрометчиво, только наверняка. Поэтому отказались от побега. Но записки и сверточки с едой продолжали «прилетать» ежедневно.

За это время я побывал и в большом здании. Узнал, что там располагается СД (служба безопасности), - страшная часть гитлеровской карательной машины. Оттуда, как и из гестапо, почти никто не возвращался.

Поздно ночью я стоял перед полковником и майором. С помощью переводчика обер-лейтенанта они пытались узнать у меня места переправ и расположение мостов на речке Тетерев. Я говорил, что не знаю. Переводчик, молодой, холеный, толстенький, решил подковырнуть меня: «А я бы в плен не сдался». Пришлось его утешить: война еще не кончилась и у него будет возможность проверить себя, а если придется через годик-другой нам встретиться, то вспомним этот разговор. И уже с явной насмешкой поинтересовался у него, знает ли он, служа в тылу, что такое война и как попадают в плен, слышал ли, как свистят пули и жужжат осколки, знает ли что-нибудь о рукопашной и штыковой атаках? Побагровел от злости фашист. Полковник и майор заинтересовались нашей дискуссией, потребовали перевода. Он был не точным, я понял и сказал об этом. Показал на полоски за ранения (их у меня на гимнастерке было три) и серьезно сказал, что фронтовики не врут, в отличие от некоторых тыловиков, намекая на переводчика. Немцам захотелось узнать, говорю ли я по-немецки. «lch verstene deutsch, aber sprechen kann ich nicht» («Понимаю по-немецки, но не могу говорить»), - ответил я и замолчал, не желая больше продолжать беседу.

В НЕМЕЦКОМ «РАЮ»

Утром нас повезли в сторону Винницы - стрелки на щитах возле дороги показывали направление и расстояние. Но, не доехав до города, мы свернули с шоссе влево, в густой кустарник, за которым был виден сплошной хвойный лес из вековых сосен и елей. Въехали в него: над головой колючий зеленый потолок, между частыми деревьями четко очерченные, посыпанные желтым песочком дорожки, «грибки» охраны, патрули. И ни одного домика или строения. По крутым ступенькам повели вниз, в глубокое подземное сооружение. Уже потом узнали, что оказались в бывшей ставке Гитлера, занятой штабом фельдмаршала Манштейна, командующего группой войск.

Нас закрыли в маленькой комнатушке огромного подземного города с трех-четырехметровыми стенами из железобетона, с электростанцией и водопроводом, с бассейном под землей. Допросы следовали один за другим. Бурлакова увозили куда-то под Киев. А мне стало совсем плохо: распухло бедро, поднялась температура. Началось воспаление. Меня повели в подземную санчасть.

Я едва выстоял очередь, пока врач принимал своих солдат. Он засунул мне в рану металлический стержень, показал потом глубину проникновения пули - сидит около кости - в шести сантиметрах от входа. В рану вложил смоченный лекарством бинт, на него сверху пластырь. Все. Никаких операций, шагайте раненый в камеру. Уходя, я спросил женщину в немецкой форме, которая тоже смотрела рану и чисто говорила по-русски, не русская ли она. «Да», - услышал в ответ и не удержался, сказал ей, что таких, как она, народ называет немецкими «овчарками».

Я опять вернулся в подземный склеп к своим товарищам. Но очень скоро нас снова повезли в сторону Винницы. Во время пути наш конвоир несколько раз останавливал машину и спрашивал: «Где дулаг?» Нельзя было задавать вопросы, но я не утерпел: «Что такое дулаг?» Офицер ухмыльнулся и ничего не ответил. Не очень людно было на улицах Винницы, когда нас провозили по ней. Это мы успели заметить, внимательно поглядывая по сторонам. Но зато оказалось, что мы не одни в трехэтажном длинном доме за колючей проволокой. Нас окружили исхудавшие, в затасканной, замызганной военной одежде люди, от которых сразу же посыпались вопросы, в основном о делах на фронте. Спрашивали много, ответы слушали жадно. Вдруг раздалась команда: «Ах-тунг!» Между ярусами нар появился офицер. Не все разбежались при его появлении, около нас осталась довольно большая группа. Офицер сказал, что можно продолжать беседу, назвал себя: зондерфюрер, лейтенант. Он свободно говорил по-русски и завел речь о том, что Германия начала войну только потому, что на нее хотел напасть Советский Союз. Показал руками, как целятся, стреляя из винтовки. Я не согласился и вступил с ним в спор. У меня были в запасе аргументы: многое слышал от офицеров, встретивших начало войны с Германией на границе, знавших состояние наших войск в те дни. Желание «раздолбать» этого умника подогревалось выражением глаз окружавших меня людей. Не выдерживая моего напора, чувствуя согласие пленных с моими доводами, видя, что мои позиции ими явно предпочитаются, действуют не так, как хотелось бы ему, этот лагерный сторожевой пес стал расхваливать жизнь тех военнопленных, которые соглашаются служить рейху. По его словам, жизнь пленных советских офицеров чуть ли не райская: они могут иметь ординарцев и ничего не делать, только чистить ногти. Он был вежлив, этот лейтенант, разговор окончил с улыбочкой. Когда он ушел, людей было не узнать: они спорили, удивлялись моей смелости, давали советы и вдруг... запели. Тут же примчался ведающий этим блоком человек в военной форме командира, бросился к нам и стал умоляющим тоном просить, чтобы мы прекратили митинг: «Вас всех расстреляют. И меня вместе с вами». Это было слишком реально, и все замолчали.

Ко мне подсел молодой высокий парень. Сказал, что он мой земляк - москвич, сын полковника. Назвался Володей Головченко. Жил, по его словам, в Москве на улице Правды. Рассказал о своем неудачном десанте: их сбросили из-за какой-то неувязки прямо на головы фашистов. Спускаясь на парашюте, он стрелял из автомата, расстрелял все диски. Его ранило в ноги - вот так он попал в плен. Бежать готов в любую минуту, но их почему-то не водят на работу, как других. Лагерь - бывший военный городок кавалерийского полка - обнесен двойным забором из колючей проволоки со спиралями «Бруно», просматривается с высоких сторожевых вышек, на которых постоянно дежурят пулеметные расчеты. Бежать из лагеря некоторые пленные пробовали, но попались, всех расстреляли.

Считанные часы мы провели в этом набитом людьми, смердящем «раю». Нас увели в одноэтажный деревянный домик, который находился как бы уже внутри лагеря и тоже был обнесен двойным колючим забором. Это был офицерский блок. Все двери на запорах. Мы прошли небольшой коридорчик и оказались в комнате, где стояли в два яруса кровати, накрытые соломой. У окна - стол. Нам показали наши места, а через полчаса меня с Мишей Сгадовым снова куда-то потащили. У меня распухла нога, видимо, подскочила температура, чувствовал я себя неважно. У Михаила сильно болел желудок.

Мы шли по главной лагерной дороге мимо длинных бараков - бывших конюшен, в которых теперь находились пленные. Между ними тоже была колючая проволока. За лагерной проходной нас уложили в повозку, в ногах у нас устроился солдат с винтовкой. От ездового (из пленных) мы узнали, что нас повезут в госпиталь для военнопленных. Был, оказывается, такой.

Это было двухэтажное здание, очень похожее на небольшую школу. Его было видно из-за забора, опутанного колючей проволокой. Охранник, выслушав нашего конвоира, пропустил повозку через ворота. Тут же они за нами закрылись, а мы увидели, как по двору брел человек, вернее то, что от него осталось: босой скелет в рваных рубашке и кальсонах. Он был так слаб, что казалось, вот-вот упадет.

Не лучше выглядели и остальные «пациенты» госпиталя: истощенные, обессиленные, похожие на жуткие тени. Здесь их не лечили, а просто выдерживали в полумертвом состоянии. Один раз в сутки они получали баланду: похлебку из воды с крупицами проса. Лекарств не было. Обслуживали больных врачи-пленники. Мы к ним попали на прием уже вечером. Выяснилось, что бородатый военврач первого ранга, Дмитрий Васильевич, всю жизнь прослуживший на флоте, попал в плен только потому, что не захотел бросить на берегу Черного моря, у Одессы тяжело раненных матросов. Так и «кочует» вместе с ними по лагерям. Врачи делились с нами своими печалями, рассказывали о жизни в лазарете, сочувствовали нам, хотя были такими же невольниками, как и мы.

Потом нас позвали в свой закуток санитары и фельдшеры. В нашу честь они устроили пир: выдали по вареной картофелине и по половинке соленого огурца, напоили кипяченой водой, на чем-то настоянной. Говорили о делах на фронте, о задержавшемся у Житомира наступлении советских войск. Мы убеждали своих собеседников, что оно вскоре будет продолжено. Я не задержался надолго в госпитале. Как-то так совпало, что сразу после нашего появления были совершены два ночных удачных побега. И меня поспешили отправить в лагерь. Меня водили на перевязки в санчасть, и здесь я однажды через щель увидел, как немцы расстреливали людей у рвов, вырытых рядом с аэродромом. И вообще звук автоматных очередей был неотъемлемой частью нашей лагерной жизни.

Медики лечили мою рану, доставая откуда-то лекарства (в санчасти их, как и в госпитале, не было). Рана стала затягиваться, опухоль опала, почти нормальной была и температура. Мы сидели на строгом пайке: один раз в сутки баланда без хлеба. Офицеры к работам не допускались, а вот наших пленных солдат немцы водили отбывать трудовую повинность. Местные жители подбрасывали им узелочки с разными продуктами. Зная, что у старших по званию нет никакой подкормки, рядовые перебрасывали нам что-нибудь из своих запасов через проволоку между блоками. Это происходило, когда нам разрешали на несколько минут выйти из блока на воздух. Наш надзиратель - старый фельдфебель - во время первой мировой войны был в русском плену и неплохо говорил по-русски. Он не очень жестко относился к нам, офицерам. Но однажды увидели мы, как в его комнату провели окровавленного молодого мужчину. Один из полицаев рассказал по секрету, что это был партизан, которого избивали по приказу нашего «гуманного» фельдфебеля. И все равно мы выходили к проволоке - не могли отказаться от дополнительного харча. Конечно, по ту сторону проволоки тоже рисковали - в любую минуту могло что-то не понравиться немцам, могла ударить пулеметная очередь, но желание поддержать своих было сильнее страха. Перебрасывали мы друг другу и записки, игнорируя грозные окрики часовых с вышек и полицаев.

В нашем блоке содержались двадцать офицеров: от младших лейтенантов до подполковников. Одного из них, подполковника Еременко, я знал: он служил в 211-й саперной дивизии, у которой мы принимали оборону на Припяти. Вот что произошло с ним в плену: дивизионный офицер, Еременко выдал себя за замкомдива, его стали часто вызывать на собеседования к высокому начальству. Он что-то там чертил, какой-то проект. Потом объявил нам, что у него в Берлине тетка и вскоре ... улетел туда на самолете. Хорошо, что мы при нем, предателе и подлеце, не обсуждали всевозможные планы побега. Их вынашивал каждый из нас, они витали в воздухе.

Нас плохо кормили, но зато хорошо обрабатывали идеологически. С нами беседовал зондерфюрер, нам давали читать газету РОА «Заря». Мы удивились, увидев в одном из номеров такую карикатуру: медведь лениво отмахивается лапой от шавки, которая пытается его тяпнуть. Под рисунком был текст - «Россия и Япония». Подсовывали нам всевозможные брошюрки, «Майн кампф» на русском языке. Разрешалось также посещать лагерную церковь. Все это вызывало у нас, только что появившихся в лагере, недоумение, насмешки. Мы ввязывались в споры, а те, кто были здесь давно, помалкивали. Они знали, чем может закончиться непослушание.

Неожиданное событие заставило нас взяться за разработку реального плана побега. Старший полицай из местных по имени Павел после разговора с Бурлаковым разыскал в Виннице его жену и организовал им встречу в проходной лагеря. Правда, Михаил Романович вернулся очень расстроенный, какой-то сникший. И было от чего: еще осенью 41-го к его жене, перебравшейся в Винницу с границы, где он служил командиром стрелковой роты в звании старшего лейтенанта, явился его ординарец и сказал, что Михаил Романович погиб, что он сам его похоронил. Бедная женщина ему поверила, тот вызвался ей помогать по хозяйству, а потом они поженились. Когда бывшая жена Бурлакова пришла к нему на свидание, ординарца уже не было, он отбыл в составе РОА в Италию. Она же на сносях - вот-вот родит. Мы посочувствовали своему товарищу, но главным в этой истории был полицай Павел. Его поведение вызывало доверие. Мы рискнули поделиться с ним своими тайными замыслами: заранее открыть двери блока, отворить гвоздем калитку в заборе из колючей проволоки (попробовали и получилось), с помощью Павла построиться на главной внутрилагерной дороге, дойти таким образом до проходной, расправиться с охраной и скрыться в городе (здесь тоже нам нужна была помощь Павла), а потом пробираться к партизанам. Побег сорвался из-за нашей неосмотрительности. Мы забыли про одного молодого человека в советской военной форме, которого «удружили» немцы господам русским офицерам для их обслуживания. Он был глазами и ушами лагерного начальства. И он донес, сообразив, что затевается. В наш блок ворвались пьяные охранники с автоматами и пистолетами в руках. Худо было, но остались в живых. Только после этого нам категорически запретили выходить из блока, лишив тем самым подкормки.

И еще один раз я был на волоске от гибели. Меня вели на перевязку, и вдруг фельдфебелю из другого блока вздумалось сорвать звезду с моей шапки-ушанки. Я его ударил по руке. Он бы меня прикончил на месте, но мимо проходил зондерфюрер, тот самый, что беседовал с нами и говорил о льготах советских офицеров в плену. Одна из льгот - сохранение формы. Я напомнил ему об этом, сказав, что фельдфебель не имел права снимать звезду, так как она является частью формы. Я не чувствовал страха, только ярость и гнев.

В первый день нового, 1944, года фельдфебель офицерского блока объявил, что нас отправят на машинах в другой лагерь. Лучшей возможности для побега трудно было себе представить. Мы распределили обязанности, условились о сигналах, командах. Мне, например, по общему сигналу следовало очень быстро выпрыгнуть из кузова и разделаться с офицером, который, по идее, должен был ехать в кабине. Нашей подготовке к опасной операции теперь никто не мешал. Приставленного к нам молодого человека - «ординарца» убрали из блока после «темной», которую мы ему устроили за донос.

Но вышло все иначе. Ранним утром 4 января в блоке раздалось громкое: «Ах-тунг!». Гауптман из лагерного начальства сообщил: «Господа русские офицеры пойдут с немецкими солдатами, как с друзьями. Пеший этап! Рухнули все наши планы. Я попросился на последнюю перевязку. Мне нужны были бинты и вата про запас, и я попросил их у медиков: «На случай, если на этапе натрем ноги». Они отдали все, что у них было, пожелали счастливого пути.

Длинной лентой вытянулась у ворот лагеря многотысячная колонна пленных. Нас, восемнадцать офицеров, окруженных взводом «друзей», поставили впереди. Мы прошли через Винницу, миновали мост и оказались на берегу Южного Буга. Кто-то из офицеров, шедших во главе колонны, начал петь «Священную войну». Ее подхватили другие, и она зазвучала сначала тихо, не очень стройно, а потом все громче и громче. Мы пели, не обращая внимания на крики и угрозы немцев. Песня привлекала внимание прохожих, они останавливались, некоторые бросали в колонну табак, хлеб, луковки. Почему тогда конвойные не открыли по нарушителям порядка огонь? Видно, они и впрямь были не такими, как в начале войны.

Колонна двигалась по шоссе на Проскуров. На первый ночной привал нас остановили в селе Ксаверивка. Офицеров закрыли в школе. От женщин, передавших нам тайком через окно еду, узнали, что в селе много танков и солдат. Нечего было даже думать о побеге.

«БУДЬТЕ БЕСПЕЧНЫ !»

Следующий ночной привал был в большом селе Селище (рядом с городом Лытин). Пленных солдат загнали в длинные свинарники у дороги, а офицеров по трое-четверо развели под конвоем по хатам. Меня, Сергея Аросова (он был начальником полкового штаба морской пехоты) и танкиста Всеволода Коваленко тоже определили на постой в одну из них. Показали на солому в углу большой горницы - место для сна. Лампу приказали не выключать, спать при свете. Перед тем как лечь, нам удалось перекинуться несколькими фразами с молодой девушкой, сестрой хозяйки. Звали ее Вандой, она была комсомолкой, обещала в случае чего помочь.

Когда ночью все кругом затихло, я бросился на старшего охранника, развалившегося на покрытой стеганым одеялом кровати. Физически я был сильнее его, поэтому управился быстро. Потом помог своим товарищам, которых охранял молодой, крепкий парень. Мы вышли из хаты на улицу, где нас поджидала Ванда Толочко (я запомнил ее фамилию). У нас не было определенного маршрута, поэтому мы просто двинулись к лесу. Ярко светила луна, но мы сбились с пути. Видимо, переполнявшие нас чувства мешали правильно ориентироваться. Поплутав по лесу, пересекли широкую балку и увидели стоявшую на отшибе хату. Постучались. Дверь открылась и тут же с треском захлопнулась. Мы предположили, что кого-то испугали: говорили по-русски, но были во французских накидках, выданных в лагере, и с немецким оружием в руках. Ванде же показалось, что мы нарвались на полицая. Снова переметнулись через балку, прошли поле. Уже светало, когда вышли к каким-то хатам. Оказалось, что это то же самое Селище, только с другой стороны. Мы сделали замысловатый крюк и вернулись в него. Что было делать? Когда светло, бежать в лес опасно, могут заметить. Одна хата стояла в стороне от других, кинулись к ней. Нам открыли дверь, не задавая никаких вопросов. Мы прошли в небольшую горницу. Было видно, что хозяевам не по себе от непрошенных гостей. С печки на нас уставилось множество детских любопытных глазенок. Нас пригласили к столу, накормили. Скрывать кто мы такие не имело смысла, и мы все рассказали. Узнали, что Яков Петрович Чумак бывший солдат, инвалид финской войны. Он предложил пересидеть день на сеновале. Я пошел с ним в сарай. После всего пережитого не хотелось напрасно рисковать. Осмотрев сеновал, я засомневался в надежности этого укрытия и поинтересовался у Якова Петровича, нет ли еще какого-нибудь укромного местечка. И он показал недалеко от дома армейскую фронтовую щель, замаскированную навозной кучей. Она была сделана по всем правилам саперного искусства: глубокая, с перекрытием в три наката, обшитая внутри тесаными досками. Чуть-чуть отодвинули в сторону маскировку, вытащили пучок сена, потянули за ручку деревянную дверцу и по небольшой лесенке спустились вниз. Тесновато, но, похоже, надежнее места не найти. Нам спустили сверху кринку молока, хлеб, сало. Наша проводница Ванда пошла к своему дому - на разведку.

Полного рассвета еще не было. Нам предстояло провести в укрытии целый день до вечера. Хотелось спать, но мы не могли даже задремать, так были напряжены нервы. Беспокоил также лай хозяйской собаки, которая заливалась, чуя чужих. Мы чутко прислушивались к каждому звуку над нашими головами. Неожиданно зазвучали поющие детские голоса. Что бы это значило? Догадались, что это сельские ребятишки колядовали перед Рождеством, ходили по домам, поздравляя хозяев с праздником. Теперь стало понятно, почему у Якова Петровича было такое обильное угощение.

Вечером пришла Ванда и рассказала, что наши офицеры сбежали еще из одной хаты. В селе до обеда были обыски, штыками ворошили все сеновалы, в том числе и сеновал нашего хозяина. Мы решили: ждать больше нельзя, надо уходить. Яков Петрович посоветовал идти к леснику Платону, уверял, что тот обязательно поможет. Он назвал приметы, по которым можно было найти лесничью сторожку. Мы поблагодарили его за все и простились. По дороге Ванда подробно рассказывала о событиях в ее доме и у соседей, откуда тоже бежала группа пленных, какими злыми были немцы, когда выводили из села колонну. Почти на рассвете мы пришли к сторожке. Долго за ней наблюдали. Все было тихо и спокойно, но все равно решили, что сначала пойдет в сторожку Ванда, а мы подождем. Она направилась к домику, а мы взялись за винтовки.

Лесник Платон совсем не удивился нашему появлению. Он пригласил нас за стол, который быстро накрыла хозяйка. В общении был сдержан и на наши вопросы отвечал как-то уклончиво. Тогда от намеков мы перешли к откровенному разговору и дело пошло на лад. Лесник проводил нас до недалекой балочки и, сказав, что дальше ему нельзя, напутствовал: «Зайдите в крайнюю хату, попросите, чтоб позвали дядьку из третьей хаты - это мой кум Слыва. Скажите ему, чтоб запрягал. Он ответит, что санки у него параконные, а лошадка одна, серенькая. Тогда скажите, чтоб взял у соседа беленькую. Только не говорите ничего обо мне».

В крайней хате все произошло так, как сказал лесник. И нас вскоре повезли. Куда? На нащ осторожные расспросы ответ был один: «Хиба я ж знаю. Будьте беспечны». Резво бежали по снежной дороге между близкими и дальними островками леса дружные кони. Снег скрипел, искрился под яркими солнечными лучами. Вокруг - абсолютная тишина. Мы проехали лес и помчались по открытому полю. Нам было не по себе: мы все время помнили, что находимся на оккупированной земле, и не хотелось нарываться на фрицев. Держали винтовки наизготове. Наш возница напевал что-то себе под нос и улыбался: «Э, будьте беспечны». Лошади понимали каждое его слово, видимо, не первый раз управлял ими такой простой с виду дядечка.

Наши сани влетели на очередной пригорок, спуск с него вел к мосту, за которым виднелось большое село Брусленов (так назвал его наш провожатый).

Но у моста - мы это увидели сразу - топтались двое в немецкой форме. Мы остановились, они что-то закричали, раздались выстрелы. «Я того не бачив, не знаю. Вы, хлопцы, тикайте, маскируйтесь, а я...». Наш дядька резко развернул сани, мы вывалились в снег, тут же вскочили и побежали в ельник. Сани мигом исчезли, а наша горемычная четверка, утопая по пояс в сугробах, поползла прочь от дороги.

Мы долго бродили по лесу, пока не наткнулись на какие-то жилые строения. Решили здесь передохнуть. Зашли в один дом, другой - никого. Это безлюдье нас насторожило, все будто вымерли. Пошли отсюда и вскоре увидели женщин с детьми, которые, оказалось, были жителями опустевшего села. Пинькивки оно называлось. Они покинули его, узнав, что придут каратели. Чуть позже над тем местом появились столбы дыма. Мы узнали от женщин, что не все население скрылось: остались старики, дети и больные. С небольшой возвышенности, на которую мы забрались, было видно, как немцы сгоняли бедных людей. Что могли мы сделать? Ничего.

К вечеру того же дня мы встретили на лесной дороге паренька, ехавшего в санях. Он привез нас в село Новоселица, прямо к зданию школы, где жил тамошний доктор - личность среди сельчан, как видно, авторитетная. Нас усадили за щедро накрытый стол. Рядом с нами сел доктор, приветливый мужчина пятидесяти лет. Здесь же были его дочь и двое мужчин. Они задавали нам вопросы, просили назвать имена и фамилии врачей, фельдшеров, полицаев Винницкого лагеря (кого помним, знаем, о ком слышали). Мы поняли, что нас проверяют, и отвечали подробно, ничего не скрывая. По некоторым словам наших новых знакомых, отдельным их фразам можно было догадаться, что они не сами по себе. Может, партизаны? Мы тоже их кое о чем спрашивали, но в ответ слышали уже знакомое: «Будьте беспечны!»

Нас уложили спать в отдельной маленькой комнатке, на соломе. После всего пережитого мы заснули мгновенно и так крепко, что, казалось, ничто уже нас не разбудит... Я почувствовал довольно чувствительные толчки и приоткрыл глаза, ударил яркий свет армейских фонариков - прямо перед собой я увидел немецкие, с широкими голенищами, сапоги, мышиного цвета шинели. «Немцы? Неужели попались?» Не успел я до конца осознать эту мысль, как услышал родную речь, такие ее обороты, что сразу понял: нет, это свои. Действительно, это были партизаны.

Вместе с ними мы отправились на санях в село Брусленов, до которого так и не добрались утром и где остановилось на короткий отдых рейдовое партизанское соединение полковника Якова Ивановича Мельникова. (Комиссаром соединения был секретарь Винницкого подпольного обкома партии Дмитрий Тимофеевич Бурченко.) И, как выяснилось, они встречались с моей дивизией под Шепетовкой, поэтому могли убедиться, что я правильно называю фамилии дивизионных офицеров моей 148-й.

Не передать словами тех чувств, когда к нам в хату вдруг ворвались наши товарищи, бежавшие из другого дома в селе Селище. Среди них было трое из моей дивизии. Итак, нас, бывших пленных, оказалось у партизан восемь человек: два подполковника, четыре майора, капитан и старший лейтенант. Нас распределили по разным отрядам. Меня направили в главную разведку соединения.

ПЕРЕМЕНА ДЕКОРАЦИЙ

Наша партизанская колонна, а это санный поезд длинною более трех километров, двигалась на юг: таков был приказ Главного штаба партизанского движения. При переходе шоссе Винница-Проскуров завязался настоящий бой. Шоссе охранялось постами, мотопатрулями и курсирующими танками: рядом с ним был проложен прямой кабель из немецкой Ставки под Винницей к Главному Командованию в Берлин. Для обеспечения прохода всей колонны в бой вступила и единственная партизанская пушка-«сорокопятка», что и обеспечило успех.

Колонна с ветерком продолжала путь. В Почапинцах разведка вступила в бой с комендатурой. На помощь ей пришел один из отрядов соединения: комендатура была разгромлена, а заодно уничтожен немецкий гарнизон и сожжен склад. При форсировании речки у водяной мельницы в Давыдкове - снова длительный бой.

У села Левковцы было серьезное столкновение. Противник ввел крупные силы, поддерживаемые танками и танкетками. Умело бились партизаны, в воздухе часто раздавалось их дружное «ура». С юга партизанскую колонну атаковали румынские жандармы. Здесь ведь была уже «Великая Румыния» - украинская земля, отданная Гитлером королевской Румынии. В бою партизаны захватили десятка полтора жандармов. Они сидели у саней, поглядывая вокруг. Отходчивы славянские сердца, и кто-то из наших уже давал им закурить, поговаривали даже о том, чтобы оставить в партизанском отряде и сделать ездовыми на санях.

Но во время дневного привала в соединение стали приводить задержанных местных жителей, которые шли по своим делам по известному им маршруту и оказывались в расположении партизан. Среди них были девушки. С удивлением и улыбками разглядывали они партизан, но при виде жандармов лица их исказились. Мы узнали, что эти миролюбивые с виду люди вовсе не те, за кого себя выдают: не невольники на службе у фрицев, а сущие палачи. Они издевались над девушками, а на днях в одной из ближайших балочек расстреляли их подруг, которые не скрывали, что комсомолки и что ненавидят фашистов. Девушки спрашивали нас: «Как вы можете спокойно смотреть на них? На этих извергов?» Немедленно состоялся партизанский суд, и по его решению жандармов расстреляли на том самом месте, где они казнили комсомолок.

В Жмеринском лесу наша группа (бывшие пленники) решила самостоятельно переходить линию фронта. После полуторанедельного участия в боевой жизни партизан мы решили, что будем гораздо полезнее в частях действующей армии. Был еще один нюанс: большинство командиров партизанского соединения были из рядовых и сержантов. Толковые, опытные, они прекрасно справлялись с заданиями. Мы были старше их по званию, но выполняли приказы как рядовые. Возникала какая-то неловкость. Короче говоря, решение было принято, согласовано с командованием соединения. У партизан оставались Иван Николаевич Ушаков, согласившийся на должность начальника штаба нового соединения, и Всеволод Коваленко, ставший взводным в главной разведке.

В ночь на 16 января 1944 года на просеке Жмеринского леса выстроилась партизанская колонна. Ее путь лежал в Молдавию. Мы стояли отдельной группой. К нам подходили, пожимали руки, прощаясь, желали счастливого пути.

Длинный санный поезд двинулся на юго-запад, а мы - на восток. Шли по снежной лесной целине, по полю. Наст был настолько прочным, что мы редко проваливались. Шли по компасу, у партизан видели карту, кое-что запомнили. Но малейшая неосторожность могла обернуться бедой. Так, я и Спадов пошли в разведку и обнаружили на опушке леса поселок. Постучались в одну хату, но дверь нам не открыли. И слава Богу: потом узнали, что там жил полицай. Хорошо, что он нас испугался. Благополучно миновав село Бортники, прошли еще километра три и увидели при ярком лунном свете столбики - указатели лесной просеки. Она вела к уже знакомой нам сторожке лесника Платона. Мы подошли к ней и увидели замок. Но в пристройке, что была рядом, горел свет. Двое молодых мужчин сидели у печурки и чего-то ждали. Назвались водителями, сказали, что сбежали от немцев и пригласили погреться у огня. Мы сели и стали ждать дальнейшего развития событий.

На рассвете к сторожке подлетели трое саней. Мы глазам своим не поверили, но в них сидели солдаты в советской форме, с саперными погонами на плечах. Одиннадцать человек насчитали мы вместе с младшим лейтенантом. Они открыли дверь сторожки и по-хозяйски в ней расположились: чистили оружие, приводили в порядок обмундирование, готовили завтрак. Я представился младшему лейтенанту, рассказал о себе, своих товарищах, попросил принять в его группу до встречи с нашими частями. Молоденький офицер обещал подумать, а я пошел к своим.

А потом началось что-то непонятное. Появился лесник, потом председатель колхоза из Бортников и с ним много сельских мужиков. Разговоры они повели прямо-таки партизанские. Нам они были готовы помочь, но предлагали и остаться: немцы и румыны бывают здесь очень редко, район лесной, вполне можно переждать.

Мои погоны с саперными «топориками» помогли мне найти общий язык с командиром саперной группы. К тому же Николай Медведев оказался моим земляком. Его группа возвращалась с диверсионного задания: в тылах врага отважные ребята устраивали взрывы на коммуникациях, подрывали мосты.

Вечером пять параконных саней с пристяжными помчали нас по известному саперам маршруту. Узнав от них о продвижении наших войск на Винницу, Бурлаков и Диардиященко решили остаться в большом лесном селе Шура. Здесь было тихо, спокойно, по словам жителей, никогда не бывали гитлеровцы. Мне не нравилось, что группа распадалась, что документ с партизанской печатью оставлял у себя Бурлаков. Это было не очень честно, но приходилось мириться. Да и не мог я предположить, что в самом скором времени мне потребуется подтверждение моего пребывания в партизанском соединении.

Из казенных продовольственных запасов, оставшихся после румын, мы взяли корм для лошадей, остатки раздали сельчанам и двинулись дальше. Добрались до села Самчинцы на берегу Южного Буга, где нас радушно принял председатель колхоза. Его не испугала близость с румынской пограничной комендатурой. В селе мы пробыли не очень долго. Попрощались со своими проводниками из Бортников, поблагодарили за гостеприимство самчинского председателя и стали готовиться к переправе через реку. Лед на ней был слабый и ненадежный, поэтому, оставив коней и сани, пошли по нему пешком.

Далекий гул артиллерии на северо-западе, разговоры сельчан о том, что они его слышат не первый день, соблазнили еще троих моих товарищей изменить свое решение продвигаться к линии фронта. Подполковник Щербаков, Сгадов и Арсов остались в Самчинцах, надеясь на скорый приход наших войск. Я убеждал их идти дальше с саперами, говорил, что лучше погибнуть в бою при переходе, чем снова оказаться в плену, но они стояли на своем. Мы расстались.

Когда перешли реку, встретили еще одну группу из батальона Медведева, которая шла на задание. Они рассказали новости, подкорректировали наш маршрут.

Мы двигались в сторону города Ильинцы, что восточнее Винницы. Несколько дней вынуждены были провести у лесника под городом Немиров. Фронт был недалеко, ждали проводников.

Ежедневно парами уходили саперы, прихватывая с собой оставшиеся мины. Сын лесника помогал им активно. К отчетливо доносившимся звукам артиллерии добавлялся грохот взрывов на окрестных дорогах.

После того, как саперы получше узнали меня, поняли, что я не трус и в плен попал случайно, они стали относиться ко мне доброжелательнее. Доволен был и Н. П. Медведев: я никогда не подавлял его старшинством в воинском звании, не мешал ему командовать, не лез с советами, всегда отвечал только на возникавшие вопросы и лишь иногда дипломатично приводил нужные примеры.

Помощником Медведева был очень хорошо знавший подрывное дело коммунист, старший сержант Бураков - немолодой, серьезный мужчина. Почти все в этой группе были люди средних лет, дисциплинированные, дружные. Наконец, мы стали продвигаться дальше. Останавливались еще раз в каком-то селе, потом дневали в лесу, шагали по лесным дорогам, которые мои спутники сами раньше минировали. Мы приближались к линии фронта и однажды, преодолев очередное препятствие в виде вмерзших в землю мин, оказались у своих. Это было под Ильинцами.

В самом конце января в селе Тягун младший лейтенант Медведев, докладывая командиру своего 71-го инженерно-саперного батальона 15 ИСБр о выполнении боевого задания, представил меня. Пришлось снова все рассказывать. К сожалению, при этом не присутствовал их контрразведчик из «СМЕРШа»: его не было в батальоне. Мне предложили подождать, отдохнуть.

Я был счастлив: пришел конец испытаниям. Но война есть война. Успокаиваться оказалось слишком рано. В самом начале следующего дня противник крупными силами атаковал наши части под Ильинцами. Пришлось отступать. Штаб и транспорт батальона, располагавшиеся рядом подразделения в спешке бросились на санях не только по дорогам, но и по снежной целине. Фашистские танки били по ним прямой наводкой. Выбираясь из этого пекла на каких-то санях, я отбился от батальона Медведева. На опушке леса, недалеко от дороги услышал слово «окружение». Мне оно было слишком понятно. У одного старшего офицера я увидел в руках карту и исхитрился в нее заглянуть. Офицер на меня поглядывал косо, близко не подпускал: уж больно нелепо я выглядел в гражданском зимнем полупальто с меховым воротником, которое мне дали в партизанском отряде. Но все равно достаточно было беглого взгляда, чтобы увидеть обозначение на карте сторожки лесника. Решили только туда, а там уж будет видно. Но одному идти нельзя - документов практически никаких, одежда более чем странная. Вполне могли принять за разведчика или шпиона. А с ними в такой обстановке разговор короткий. Нужен был верный напарник. Недалеко от меня стоял солдат и разглядывал свою солдатскую книжку. Подошел к нему. По снайперским отметкам в книжке на его счету 37 убитых фрицев, ему было жалко рвать документ, хотя некоторые уже занялись уничтожением бумаг. Окружение - все может вдавиться. Завел я с ним разговор, посоветовал не торопиться, рассказал о своем намерении, позвал с собой. Он согласился.

В доме лесника было много старших офицеров, на столе лежала развернутая карта. Прислушиваясь к разговору, я ловил на себе изучающие взгляды, но от карты глаз не отводил, прикидывал, как выбраться из окружения. Ушли мы с Мишей (фамилию его я не запомнил) к большаку Оратов - Оратовка: по моим расчетам только здесь можно было выскочить из кольца на север. Пока мы присматривались, оценивая положение и возможности, вокруг нас образовалась большая группа наших пеших и с санями солдат, прослышавших, что есть майор, который всех выведет. Мой спутник раздобыл для меня наган с патронами. Поговорил я с солдатами, разбил их на группы (всех было сотни полторы), объяснил план броска-прорыва. Уловив подходящий момент, дал команду. Под очередями трассирующих пуль с вражеских танков, которые патрулировали большак, мы быстро проскочили его и укрылись в заснеженных балках. Нас поглотила тьма.

Мы выслали разведку, и она доложила, что в поле появились конники. Форма у них похожа на нашу, но знаки на шапках какие-то странные. Вскоре выяснилось, что это разведчики из чехословацкой бригады полковника Свободы. Вся наша группа вместе с ними добралась до штаба бригады. Солдат сразу же отправили по частям, а нас с Мишей пригласили разведчики. Переночевав у них, утром мы направились дальше, в тыловой городок Тетиев. Десятки километров мы не шли, а летели, как на крыльях: воодушевляло то, что были в прифронтовой полосе советских войск.

ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ

В штабе дивизии в Тетиеве, куда мы прибыли с Мишей, мной некому было заниматься: их контрразведка находилась в 150 километрах отсюда. В штабе пограничников ответили, что они не уполномочены и посоветовали идти в город Погребище. Я простился с Мишей, так как он отправлялся в часть.

В Погребище началось то, чего я никак не ожидал, к чему не был морально готов. Уполномоченный «СМЕРШа», к которому меня привел один младший сержант, сразу же поинтересовался, есть ли у меня оружие. Я положил на стол наган, высыпал из карманов запасные патроны. Сопровождавший меня сержант сказал, что задержал меня, но я его поправил: не задержал, а по моей просьбе доставил в штаб. Подумал, что такое уточнение необходимо. Мне дали ручку и пачку бумаги. Я должен был все подробно написать, указывая факты, названия, имена и фамилии. Я писал, переживая все заново, закончил глубокой ночью.

Меня повезли в штаб 2-й танковой армии. Армейская контрразведка «СМЕРШа» встретила меня в образе майора - заместителя начальника отдела. Он прочитал мою объяснительную записку и задал несколько вопросов, Сказал, что мне разрешается написать короткие письма родителям и в свой батальон. Потом можно спать. Нервное напряжение и физическая усталость последних дней подкосили меня: уснул мгновенно, как мертвый. Отдыхал я недолго: из поездки вернулся начальник и сразу вызвал меня. Довольно молодой, неулыбчивый подполковник, не поздоровавшись, жестом указал на табуретку и неожиданно спросил: «Знаете, где находитесь?» Улыбаясь, я ответил: «Представляю». А что я знал о работе контрразведки? Уполномоченные Особого отдела были в воинских частях, в которых я служил и воевал. Почти все молодые: от 30 до 40 лет. Я поддерживал с ними отношения, но об их работе мы не говорили. Возникали лишь иногда догадки, домыслы. И неплохое впечатление остаюсь от собеседования с майором. Вот это-то и промелькнуло в голове, когда услышал вопрос.

«Hу, раз знаете, снимайте погоны, награды, ремни», - огорошил меня подполковник. Когда я растерянно, не веря своим ушам, посмотрел на него непонимающим взглядом, он подтвердил: «Все мне на стол. И, если есть, все документы и записи».

Радости, переполнявшей меня, как не бывало. Я что-то отстегивал, отвинчивал, очищал карманы, из-под погона доставал листок моей кандидатской карточки и... глотал от обиды слезы. Столько пережить, пройти сквозь огонь и смерть, вернуться к своим и вдруг такое! А подполковник продолжал: «Почему не застрелился?» Ответил, не задумываясь: «Стреляются только трусы и дураки. Я не собирался там долго задерживаться, даже если бы все кончилось смертью». И опять посыпались вопросы, каверзные, с желанием на чем-то меня поймать, сбить, как-то унизить. Спросил он, знаю ли я немецкий язык. Оказалось, что вызвала подозрение моя описка в объяснительной: не дописал хвостик у буквы «у», получилась немецкая «u». И еще: как это мне удалось только одному из семерых пленных, ушедших от партизан, легко перейти линию фронта, откуда наган, как я очутился в 40 километрах от линии фронта? С горькой внутренней обидой я опять и опять все рассказывал. Я не понимал, почему мне не верили.

Здесь, в контрразведке, я впервые узнал, что в моей кудрявой шевелюре появились седые волосы. Сержант сказал. А ведь мне был всего двадцать один год с половиной.

Меня отправили под охраной автоматчика «своим ходом» в контрразведку моей 60-й армии. Пришлось протопать десятки километров через Сквиру и Белую Церковь, Анрушовку и Житомир, Шепетовку и Славуту, догоняя наступавшую армию. В Левковцах разговор с начальником отдела полковником Хачановым был коротким, и затем я очутился в одноэтажном кирпичном здании сельской школы. Здесь снова предложили изъять все из карманов, проверили, ощупав, не осталось ли чего и повели. В большой комнате окна были открыты настежь, а на полу, головами к стене лежали десятки людей в военном и гражданском. Посреди комнаты около табурета с лампой стоял солдат с автоматом. Мне указали место. Сел, снял сапог и стал отрывать кожу лопнувшего большого мозольного пузыря на подошве. «Лежать!» - закричал солдат, а когда я, махнув на него руками, показал на подошву, услышал: «Буду стрелять». Я ответил: «Стреляй», - и довел «операцию» до конца.

В комнату вошел старший, услышавший наш громкий разговор, резко пояснил, что здесь можно лежать только молча. В туалет - один раз, утром. Попал я в это заведение в сумерках, а ночью увидел, как, встав в круг, солдаты охраны избивали поднятого с пола. Да, это, пожалуй, пострашней, чем в немецком плену. Там же были фашисты, а здесь свои. Некоторых из арестантов поднимали перед рассветом и уводили, а потом раздавалось «тах-тах». Когда утром принесли похлебку, я перебросился несколькими словами с соседями. Справа от меня обвинялся в дезертирстве, слева старший лейтенант, ротный, отступил со своим полком. Вина его была не большей, чем у других офицеров, но он стал «козлом отпущения». Трибунал приговорил его к 15 годам лишения свободы, без замены штрафбатом.

Лежали мы все вперемешку: и отставшие от своих подразделений, и настоящие предатели, и полицаи. Пришел познакомиться с новеньким, то есть со мной, и показать свою власть и поиздеваться старшина этого охранного подразделения. «Встать! Звание? Сколько лет? Откуда родом? Придумал себе майора?» - куражился он, а мне приходилось отвечать. Потом в отдельной комнатенке меня «клевал» заместитель начальника - подполковник, «Зачем вам понадобилась валюта?» - спрашивал он, имея в виду взятые у партизан образцы бандеровских бумажным карбованцев, и уговаривал признаться. А на мои доводы, на слова о Москве, об отце, бывшем рабочем, который стал при советской власти управляющим банком, говорил жестко, что это все не в мою пользу. Дальше мной занимался следователь. Он не задавав никаких вопросов, не угрожал и не уговаривал, а еще и еще раз скрупулезно фиксировал на бумаге события, эпизоды, фамилии, имена, названия населенных пунктов. Строго напоминал, чтобы я не пропустил чего-либо, не напутал. Чувствовалось, что он не очень верил в мой полуфантастический рассказ.

Фронт двигался на запад. За ним продвигались вторые эшелоны, тылы. Меня вместе с группой задержанных тоже отправили в путь. Нас сопровождал конвой. В Ямполе, шагая по шпалам, я вдруг услышал свою фамилию и вопрос: «Как же так?». Спрашивал капитан, мой однокашник по училищу. Крикнул ему про плен, спросил, где он, еще что-то и тут же услышал щелчок взводимого затвора автомата. Шутки плохи: у солдат охраны тоже служба. Наконец, дошли до села Синява, что под Збаражем у Тернополя. В нем размещался лагерь проверки «бывших» офицеров (так называли попавших в плен, оставшихся на оккупированной территории). Они были распределены по хатам и жили почти свободно. Меня же вместе с приведенной группой определили на второй этаж дома, в котором на обоих этажах под охраной лежали и сидели на полу, покрытом соломой, задержанные. Большинство обитателей этой полутюрьмы-полуночлежки составляли «гивовцы» - пленные советские воины, согласившиеся, чтобы не умереть с голоду, служить в германских вспомогательных войсках. Они носили немецкую форму. Засыпав сначала меня вопросами и выслушав ответы, рассказали свои истории, поделились переживаниями. «Гивовцы» мне подсказали обратиться к начальнику лагеря с просьбой перевести на общий режим как «бывшего» офицера.

Меня перевели. Моими соседями оказались двое: комбат-артиллерист, который вышел из окружения, и воентехник, попавший в 41-м году в окружение и живший в своей семье при оккупантах до прихода наших войск.

В этом лагере я пробыл до мая 1944 года. Все это время шла проверка, делались запросы во все части, где я служил и воевал, отслеживался весь мой жизненный путь. По поручению начальника лагеря я организовал из «бывших» многосотенный воинский коллектив, который нес гарнизонную и караульную службу, оборонял лагерь от появившихся в нашем районе бандеровцев.

11 мая я вернулся в свой батальон, на свою должность, сохранив свое звание. Хотелось забыть все, что приключилось со мной, но это было не просто. На меня началась атака по партийной линии. Армейская парткомиссия не утвердила «строгача с занесением» дивизионной парткомиссии, но на повторном заседании меня исключили из партии. Аргумент был простой: офицер, побывавший в плену, пусть к нему даже нет претензий от контрразведки, пусть он даже герой, не имеет права носить партбилет.

Летом на наградном листе - представлении на орден Богдана Хмельницкого III степени за Львовско-Перемышльскую операцию, которое утвердили все мои вышестоящие командиры и начальники, член Военного Совета 60-й армии красным карандашом начерпал: «ограничить старыми наградами». Было возвращено и представление на присвоение очередного воинского звания.

Из бесед с начальником контрразведки дивизии я ясно понял, что был прав, когда отказался в штабе от десятидневного отпуска для поездки в Москву к родным сразу после лагеря. Мог бы и не вернуться в часть. Знал я о стукачах, «пасших» меня в батальоне. Они доносили о каждом моем шаге или действии, о каждом слове. Я их не боялся, но было противно от сознания, что они рядом.

После победы, когда я уже был дома, в Москве, получил открытку с подчеркнутой надписью «третичная» (хотя я получил первую). Мне предлагали явиться в райотдел НКВД. Явился. Когда достал из кармана бумажник с открыткой и паспортом, у меня их просто вырвали из рук. И как нехорошо, ох, нехорошо разговаривал со мной старший лейтенант.

Лишь много лет спустя, после смерти Сталина, МК КПСС, разобрав мое заявление, разрешил вступить в партию «на общих основаниях».

ЧТО НАПИСАТЬ ОТЦУ ?

12 января 1945 года началась Висло-Одерская операция. Затянутое сплошной низкой облачностью небо полыхало отблесками выстрелов и разрывов. Для авиации погода была явно нелетной. Из-за обилия снега тяжело приходилось танкистам. Но Совинформбюро уже несколько дней сообщало об очень тяжелом положении союзников в Арденнах, где немцы громили американские и английские войска. И союзнический долг обязывал. В сложных погодных условиях советская армия, еще не полностью готовая к наступательным операциям, начала их. 148-я Черниговская дивизия держала фронт на самом левом фланге Сандомирского плацдарма. Приказа атаковать еще не было. Все подразделения полков дивизии подтянулись вплотную к первой линии переднего края, ожидая сигнала. Роты и взводы саперного батальона были приданы стрелковым полкам для обеспечения прорыва обороны противника, для сопровождения пехоты в наступлении.

17 января дивизия пошла вперед. Саперному батальону было приказано пробить дорогу через минные поля и проволочные заграждения в район станции Чарна. А саперов-то нет. Что делать командиру? И я принял единственно правильное решение: собрал офицеров штаба и всю обслугу управление батальона - они все же саперы. Мы полезли к минным полям. Непросто было искать и снимать мины в глубоком снегу и при крепком морозе. Штаб инженерных войск армии предупредил о новых неизвлекаемых взрывателях в противотанковых минах. Они требовали особой осторожности. Разминирование мы начали очень успешно. Но нас торопили из штаба дивизии, и мы забыли о противнике.

Пятое по счету и самое тяжелое ранение я получил здесь.

Очнулся на десятые сутки в армейском госпитале, в Пусткуве. Голова была забинтована, правые рука и нога тоже в бинтах. Что-то с ушами, я плохо слышу, лежать неудобно. У моей постели постоянно дежурил врач, читал мне что-то. Временами я уплывал куда-то, впадал в забытье. Потом все прояснялось. Много раз мне вливали донорскую кровь. Скоро меня «починили» и перенесли в глазное отделение.

У нас отличные медицинские работники или мне просто везло на очень знающих, очень добрых и добросовестных врачей. Так было и в этом госпитале. Если в медсанбате дивизии врачи просто не верили, что я выживу, здесь делали все, чтобы спасти, хотя особенной веры тоже не было. А заведующий глазным отделением посчитал необходимым и сделал мне, находящемуся без сознания, операцию, чтобы спасти единственный, но поврежденный глаз. Второй был разбит вдребезги. В первый же день моего пребывания в глазном отделении он подсел ко мне, взял мою руку и вложил в нее стакан. Между нами состоялся диалог: «Что это?» - «Лекарство для тебя. Хирурги сказали, что надо, иначе не выживешь». - «Почему?» - «Выживешь, но видеть не будешь». - «Что это?»;- «Водка». Я с трудом, но поднял руку: «Братцы, выручайте сапера». Врач перехватил ее: «Что ты делаешь, Володя?» - «Не бойтесь, доктор. Я говорю - значит зацепился коготком за жизнь. А раз зацепился - вылезу. Без водки. Не сомневайтесь. Очень хочу видеть». От слабости я говорил тихо и медленно, но твердо и убежденно. Он поверил мне, но «яд» приносил регулярно перед каждым приемом пищи. И называл меня только по имени. Его же звали Самуил Яковлевич Фридман. Он был подполковником медицинской службы.

Я считался лежачим больным, поэтому очень удивился, когда мне объявили, что пришел эшелон и меня отправляют во фронтовой госпиталь. Начальника глазного отделения не было, он, оказалось, лечил маршала Конева. Не удалось проститься с хорошим человеком.

Не помню, сколько дней мы были в пути, но в теплушке санитарного эшелона мне стало совсем плохо. Во Львове попросил товарищей сказать об этом руководителям разгрузки эшелона. В госпиталь меня отвезли одним из первых.

Трудно было дожидаться утра, обхода врачей. В палате было шумно, как ни старались соблюдать тишину двадцать пять больных, находившихся в ней. У меня произошло кровоизлияние в единственном глазу после горячей ванны. Я снова оказался на операционном столе: чтобы сохранить зрение хотя бы частично, удаляли остатки правого глаза. Несколько суток после этого лежал только на спине. Тогда-то и продиктовал письмо родным в Москву : «Меня снова стукнуло, на этот раз, кажется, здорово... писать сам пока не могу... но все равно шучу и смеюсь».

Я поправлялся, набирался сил. О будущей жизни по-настоящему не задумывался, хотя и посещали по ночам тяжелые думы, тревожили сложные жизненные вопросы.

Порадовали два события. Лежал я как-то и вдруг услышал: «Товарищ, майор! Старший лейтенант Эпов прибыл с вашими документами». Иван Никитович много и долго рассказывал об успешном наступлении, о дивизионных и батальонных новостях, о том, то начштаба батальона Соловьев получил контузию от того же взрыва, который покалечил меня. Но он уже вернулся из санбата. Это меня взбодрило. Значит, думал, и меня скоро выпишет, может, и на этот раз все обойдется. Я еще не вник, вернее, не хотел вникать в серьезность своего положения. И еще один визит был неожиданным, но приятным. Женский голос от дверей палаты спросил: «Кто майор Мысин?» Незнакомка принесла письмо от отца. Я попросил ее прочитать, при этом пошутил: неграмотный, мол. Письмо было адресовано не мне, а одному львовскому начальнику, которого отец, видимо, знал. Он просил этого человека узнать все обо мне, какое у меня ранение. Женщина спросила: «Что написать вашему отцу?» Я ответил: «Все что угодно, только не про глаза». Ведь я тогда еще верил, что увижу белый свет.

Кончилось все тем, что отец как депутат Моссовета получил разрешение командования на поездку в прифронтовую полосу к тяжело раненному, слепому сыну, чтобы перевезти его в московский военный госпиталь. И в конце марта он появился у меня в палате.

В двухместном купе поезда Львов-Киев я рассказывал отцу о фронте, о военных операциях, о своих приключениях и испытаниях. «Но такого не может быть!» - не раз останавливал он меня. А ведь все было правдой.

Ранним апрельским утром мы стояли на лестничной площадке перед дверью нашей квартиры. Я собирался уже позвонить, но не успел: дверь открылась. Это мать с сумками в руках собралась идти в магазин за продуктами, думая, что мы появимся позже. Она пропустила нас в прихожую. И только когда я стал стягивать с себя шинель, услышал: «Сынок... А я думаю, кого это отец привел».

Она обняла меня и заплакала. Почти пять лет я не был дома.

ДЕВЯТОЕ МАЯ

Около двух часов ночи 9 мая 1945 года больничную тишину палаты № 7 московского глазного госпиталя (на улице Врубеля, близ станции метро «Сокол») нарушили позывные Всесоюзного радио. Знакомый голос диктора предупредил о важном правительственном сообщении.

В палате кто-то уже спал, кто-то шептался с соседом. Со спящих тут же были стянуты одеяла. Мы не зря не выключали круглые сутки радио, ожидая главную новость. И вот свершилось то, в чем мы были уверены, чего ждали почти четыре тяжких года: фашистская Германия капитулировала полностью и безоговорочно!

На всех четырех этажах госпиталя, во всех помещениях почти одновременно вспыхнул свет - все услышали долгожданное. Начальник госпиталя и его замполит (все называли однорукого капитана-фронтовика по-старому «комиссаром»), врачи всех отделений обходили палаты и поздравляли с победой. В коридорах зазвучали мелодии фронтовых песен. Сюда принесли из палат все, что могло звучать: аккордеоны, баяны, гитары. Пели все. На сдвинутых вместе столах и тумбочках появились «боевые сто граммов», припасенные для такого торжества. До самого рассвета госпиталь ходил ходуном.

А у меня не выдержали нервы: после сообщения по радио я уткнулся лицом в подушку и плакал, как маленький, навзрыд. Сколько себя помню, так плакал впервые в жизни. И не стыдился этого. Мне было обидно и горько: прошел все военные «огонь, воду и медные трубы», а встречаю праздничную победу на госпитальной койке, слепой. Я плакал еще и потому, что не дожили до этого светлого часа многие мои боевые друзья. Сколько их осталось лежать вдоль фронтовых дорог, в местах больших и малых сражений. Я плакал потому, что моя воинская часть, мои однополчане отмечали такое огромное событие, которое «мы приближали, как могли», без меня.

Потом, конечно, я вместе со всеми пел и топтался в больничном коридоре. И грустил, не зная, чем утешить нашу санитарочку. Она радовалась и вместе с тем не находила себе места, начинала плакать. У нее погиб муж, трое малышей остались без отца.

Утром нам, москвичам, тем, кто мог передвигаться, разрешили разъехаться по домам, чтобы отметить праздник в кругу родных и близких. За мной приехал отец. Дома он рассказывал, как мне, слепому, с забинтованной головой майору, отдавали честь встречавшиеся на нашем пути полковники и генералы. Что было, в общем-то, правильно.

Родственники рассказывали, как на улицах жмут руки военным с полевыми погонами, как «качают» героев, как обнимаются и целуются друг с другом незнакомые люди. Радость, улыбки, смех заполнили наш огромный город. Вечером, когда над столицей гремел салют из тысячи орудий, а небо светилось многоцветьем победного фейерверка, я стоял на Крымском мосту. Вокруг - людское море, я не видел его, но чувствовал его движение и многоголосый шум. Мне пожимали руки, обнимали, целовали, какие-то люди чуть было не «качнули», но остановились, узнав, что у меня ранение в голову. Я радовался вместе со всеми, все понимал и принимал, не стеснялся своих бинтов и слепоты. А как же иначе? Ведь я был участником и свидетелем настоящего всенародного ликования. Кто это испытал, тот меня поймет.